Эрнест Хемингуэй - Вешние воды
Скриппс О'Нил повернулся спиной к парикмахерской и, широко ступая, зашагал по улице этого безмолвного и холодного северного городка. По правую руку тянулся ряд плакучих берез, их голые ветви свисали под тяжестью снега до самой земли. Издалека до него донеслось слабое звяканье бубенцов. Наверно, по случаю рождества. На юге дети сейчас пускают шутих и выкрикивают: «Рождественский дар! Рождественский дар!» Его отец был с юга. Солдат повстанческой армии. Еще в дни Гражданской войны. Генерал Шерман сжег их дом во время своего похода к морю.
— Война — это адская штука, — сказал Шерман. — Но вы ведь все понимаете, миссис О'Нил. Я обязан это сделать, — и поднес спичку к старому дому с белыми колоннами.
— Негодяй! — воскликнула мать Скриппса на своем ломаном английском. — Попробовали бы вы поднести спичку к этому дому, когда бы тут был генерал О'Нил.
Старый дом быстро загорелся. Огонь пополз вверх по стенам. Белые колонны скрылись из виду в туче дыма, становившегося все гуще и гуще. Скриппс крепко уцепился за материно платье, вроде бы из полушерсти.
Генерал Шерман снова сел на коня и низко поклонился.
— Миссис О'Нил... — молвил он. Мать Скриппса любила повторять, что в его глазах стояли слезы, хоть он и был чертов янки. У этого человека, говорила она, все-таки было сердце, но он не прислушивался к его голосу. — Миссис О'Нил, если бы тут был генерал, мы поговорили бы с ним как мужчина с мужчиной. К сожалению, уважаемая миссис, война есть война, и я вынужден сжечь ваш дом.
Он дал знак одному из своих солдат, тот выбежал вперед и плеснул в огонь ведро керосину. Взметнулось пламя, и в тихом предвечернем воздухе поднялся высокий столб дыма.
— Ну что ж, генерал, — злорадно сказала мать Скриппса. — Хорошо хоть, что этот столб дыма предупредит о вашем приближении других верных дочерей конфедерации.
Шерман снова поклонился.
— Нам приходится идти на этот риск, мэм.
Пришпорив коня, он поскакал прочь, и еще долго его белые волосы развевались на ветру. Ни Скриппс, ни его мать никогда больше его не видели... Странно, что этот случай вспомнился ему именно сейчас. Он поднял голову. Перед ним была вывеска:
ЗАКУСОЧНАЯ БРАУНА
«КУС НА ЛЮБОЙ ВКУС»
Вот сейчас он зайдет и поест. Это как раз то, что ему нужно. Зайдет и поест. А вывеска-то какая: «Кус на любой вкус»!
О, у этих владельцев закусочных есть головы на плечах! Они умеют привлечь посетителей. Зачем им объявления в «Сэтердей ивнинг пост». «Кус на любой вкус» — вот это вещь! И он двинулся к дверям.
Переступив порог, Скриппс О'Нил обвел помещение взглядом. Длинная стойка, над ней часы. Дверь в кухню. Несколько столиков. Гора пирожков под стеклянным колпаком. На стенах таблички с надписями, предлагающими посетителям различные яства. А впрочем, в самом ли деле это закусочная Брауна?
— Будьте любезны, — обратился Скриппс к немолодой официантке, которая в этот момент вышла из кухонной поворотной двери. — Скажите: это закусочная Брауна?
— Да, сэр, — ответила она. — «Кус на любой вкус».
— Спасибо, — сказал Скриппс и подсел к стойке. — Принесите, пожалуйста, тушеных бобов — мне и моей пичуге.
Он расстегнул рубашку и выпустил птицу на стойку. Она нахохлилась и встрепенулась. Потом требовательно клюнула бутылку с кетчупом. Официантка протянула руку и погладила птицу.
— Смотри, какая смелая птаха! — заметила она, но тут же опомнилась и смутилась. — Простите, что вы заказали, сэр?
— Бобы, — повторил Скриплс. — Для себя и для птицы. Официантка приоткрыла окошечко в кухню. На миг Скриппс увидел теплое, заполненное паром помещение и там — большие кастрюли и чайники и ряд блестящих жестянок на стенной полке.
— Две порции бобов! — деловым тоном крикнула официантка в окошечко. — Одну со свининой и одну простую — для птицы.
— Один момент! — отозвался голос из кухни.
— Сколько же ей, вашей пташке? — спросила официантка.
— Не знаю, — ответил Скриппс. — Я ведь ее подобрал только сегодня вечером, когда шел по железной дороге из Манселоны. Меня бросила жена.
— Бедная крошка, — сказала официантка. Она капнула себе на палец кетчупа, и пташка благодарно клюнула его.
— Меня бросила жена, — снова сказал Скриппс. — Мы пошли выпивать на железную дорогу. Мы часто ходили туда по вечерам и смотрели на поезда. Я пишу рассказы. Один напечатан в «Пост», а еще два в «Дайэл». Менкен хочет прибрать меня к рукам. Но я не такой дурак. Ни к чему мне эта Polizei [Полиция (нем.)]. Начхал я на их Katzenjammer [Похмелье (нем.)].
Что за чушь он несет? Бред какой-то. Нет, так нельзя. Надо взять себя в руки.
— Скофилд Тейер был моим лучшим другом, — продолжал он. — Я закончил Гарвардский университет. Единственное, чего я от них хочу, — это человеческого отношения ко мне и к моей птице Хватит с меня этой Weltpolitik [мировая политика (нем.)]. К черту доктора Кулиджа!
Мысли его путались. Он знал, почему. Это было умопомрачение от голода. Слишком уж дал себя знать резкий северный воздух.
— Послушайте, — сказал он. — Не принесли бы вы мне хоть немножко этих самых бобов? Вообще-то я не люблю никого подгонять и хорошо понимаю, когда надо оставить человека в покое.
Окошечко приоткрылось, и появились две дышащие паром тарелки с бобами: одна большая, другая — маленькая.
— Пожалуйста, — сказала официантка.
Скриппс набросился на большую тарелку. Кроме бобов, там лежал маленький кусочек свинины. Птичка весело клевала бобы, каждый раз запрокидывая головку, чтобы проглотить.
— Это она благодарит бога за вкусную еду, — заметила пожилая официантка.
— Ага, бобы чудесные, — согласился Скриппс.
От съеденной пищи в голове у него стало понемногу проясняться. Что за чушь он тут плел об этом Генри Менкене? Или Менкен и впрямь его преследует? Ничего себе перспектива! У него ведь в кармане 450 долларов. А когда они кончатся, он всегда сумеет положить этому конец. Если на него будут уж слишком давить, он их порадует! Пусть только попробуют...
Наклевавшись, птичка уснула. Она спала, стоя на одной ножке, а другую поджала, спрятала в перьях.
— Когда ножка у нее притомится, она станет на другую, а этой даст отдохнуть, — пояснила официантка. — У нас дома была старая скопа, так она тоже так спала.
— А где был ваш дом? — спросил Скриппс.
— В Англии. В Озерном крае. — Официантка грустно усмехнулась. — Родина Уордсворта, помните?..
Ох уж эти англичане! Разбрелись по всему земному шару. Не сидится им, видишь ли, на своем островке. Удивительный нордический люд, одержимый мечтой об империи.
— Я ведь не всегда была официанткой, — обратила на себя его внимание собеседница.
— Уверен, что нет.
— Ну да? — не поверила она. — Это довольно странная история. Но, может, вам неинтересно?
— Что вы, напротив, — ответил Скриппс. — Вы не будете возражать, если я когда-нибудь использую ее для рассказа?
— Ради бога, если только вы найдете ее интересной, — улыбнулась официантка. — Только вы, конечно, не назовете моего имени?
— Разумеется, если вы не хотите, — сказал Скриппс. — Кстати, можно заказать еще тарелку бобов?
— Распробовали? — улыбнулась официантка. Лицо у нее было серое и испещренное морщинами. Было в нем что-то от той актрисы, что умерла в Питтсбурге. Как же ее звали? Кажется, Ленора Ульрик. Она играла в «Питере Пэне». Ну да. Говорили еще, будто она всегда закрывала лицо вуалью, вспомнил Скриппс. Славная была женщина. Вот только Ленора Ульрик ли? Может, и нет. А впрочем, все равно...
— Вы в самом деле еще хотите бобов? — спросила официантка.
— Да, — просто ответил Скриппс.
— Еще одну большую! — крикнула она в окошечко. — Птице больше не нужно.
— Один момент, — послышался ответ.
— Ну так рассказывайте, прошу вас, — мягко сказал Скриппс.
— Это случилось в год Парижской выставки, — начала она. — Я была тогда еще совсем молодой, jeune fille [молодая девушка (франц.)], и приехала из Англии вместе с матерью. Мы хотели попасть на открытие. По дороге с Северного вокзала до гостиницы на Вандомской площади, где нас уже ожидал номер, мы заехали в парикмахерскую и купили там какую-то мелочь. Мать, помню, взяла запасной флакон нюхательной соли — так называют ее тут, в Америке... — она усмехнулась.
— Да, да, я слушаю. Нюхательная соль, — подтвердил Скриппс.
— Мы, как и положено, зарегистрировались в гостинице, и нам дали две смежные комнаты — именно так мы и заказывали. Маме немного нездоровилось после дороги, и мы поужинали в номере. Я была до крайности возбуждена тем, что завтра увижу знаменитую выставку. Но дорога утомила и меня — когда переплывали Ламанш, нас здорово качало, — и я крепко заснула. Проснувшись утром, я позвала матушку. Она не отозвалась, и я пошла ее будить. Но вместо матери я увидела в ее постели какого-то французского генерала.
— Mon Dieu! [боже мой! (франц.)] — воскликнул Скриппс.
