Анатолий Мариенгоф - Циники. Бритый человек (сборник)
Он сочувственно качает головой.
– Но вы же не хотите мне зла и поэтому, умоляю вас, заверните розы в обыкновенную папиросную бумагу. Что?.. У вас нет папиросной бумаги? Какое несчастье!
Мои ледяные пальцы сжимают виски.
Страшное дело любовь! Недаром же в каменном веке самец, вооруженный челюстью кита, шел на самца, вооруженного рогами барана.
О женщина!
Я расплачиваюсь с моим простодушным палачом пергаментными бумажками и, прижав к сердцу роковые цветы, выхожу на улицу.
15Казань взята чехословаками; англичане обстреливают Архангельск; в Петербурге холера.
16Мне больше не нужно спрашивать себя: «Люблю ли я Ольгу?»
Если мужчина сегодня для своей возлюбленной мажет вазелином черный клистирный наконечник, а назавтра замирает с охапкой роз у электрического звонка ее двери – ему незачем задавать себе глупых вопросов.
Любовь, которую не удушила резиновая кишка от клизмы, – бессмертна.
17На будущей неделе по купону № 2 рабочей продовольственной карточки начинают выдавать сухую воблу (полфунта на человека).
18Сегодня ночью я плакал от любви.
19В Вологде собрание коммунистов вынесло постановление о том, что «необходимо уничтожить класс буржуазии». Пролетариат должен обезвредить мир от паразитов, и чем скорее, тем лучше.
20– Ольга, я прошу вашей руки.
– Это очень кстати, Владимир. Нынче утром я узнала, что в нашем доме не будет всю зиму действовать центральное отопление. Если бы не ваше предложение, я бы непременно в декабре месяце превратилась в ледяную сосульку. Вы представляете себе, спать одной в кроватище, на которой можно играть в хоккей?
– Итак…
– Я согласна.
21Ее голова отрезана двухспальным шелковым одеялом. На хрустком снеге полотняной наволоки растекающиеся волосы производят впечатление крови. Голова Иоканаана на серебряном блюде была менее величественна.
Ольга почти не дышит. Усталость посыпала ее веки толченым графитом фаберовского карандаша.
Я горд и счастлив, как Иродиада. Эта голова поднесена мне. Я благодарю судьбу, станцевавшую для меня танец семи покрывал. Я готов целовать у этой величайшей из босоножек ее грязные пяточки за великолепное и единственное в своем роде подношение.
Сквозь кремовую штору продираются утренние лучи.
Проклятое солнце! Отвратительное солнце! Оно спугнет ее сон. Оно топает по комнате своими медными сапожищами, как ломовой извозчик.
Так и есть.
Ольга тяжело поднимает веки, посыпанные усталостью; потягивается; со вздохом поворачивает голову в мою сторону.
– Ужасно, ужасно, ужасно! Все время была уверена, что выхожу замуж по расчету, а получилось, что вышла по любви. Вы, дорогой мой, худы, как щепка, и в декабре совершенно не будете греть кровать.
22Я и мои книги, вооруженные наркомпросовской охранной грамотой, переехали к Ольге.
Что касается мебели, то она не переехала. Домовой комитет, облегчая мне психологическую борьбу с «буржуазными предрассудками», запретил забрать с собой кровать, письменный стол и стулья.
С председателем домового комитета у меня был серьезный разговор.
Я сказал:
– Хорошо, не буду оспаривать: письменный стол – это предмет роскоши. В конце концов, «Критику чистого разума» можно написать и на подоконнике. Но кровать! Должен же я на чем-нибудь спать?
– Куда вы переезжаете?
– К жене.
– У нее есть кровать?
– Есть.
– Вот и спите с ней на одной кровати.
– Простите, товарищ, но у меня длинные ноги, я храплю, после чая потею. И вообще я предпочел бы спать на разных.
– Вы как женились – по любви или в комиссариате расписались?
– В комиссариате расписались.
– В таком случае, гражданин, по законам революции – значит, обязаны спать на одной.
23Каждую ночь тихонько, чтобы не разбудить Ольгу, выхожу из дому и часами брожу по городу. От счастья я потерял сон.
Москва черна и безлюдна, как пять веков тому назад, когда городские улицы на ночь замыкались решетками, запоры которых охранялись «решеточными сторожами».
Мне удобна эта темнота и пустынность, потому что я могу радоваться своему счастью, не боясь прослыть за идиота.
Если верить почтенному английскому дипломату, Иван Грозный пытался научить моих предков улыбаться. Для этого он приказывал во время прогулок или проездов «рубить головы тем, которые попадались ему навстречу, если их лица ему не нравились».
Но даже такие решительные меры не привели ни к чему. У нас остались мрачные характеры.
Если человек ходит с веселым лицом, на него показывают пальцами.
А любовь раскроила мою физиономию улыбкой от уха до уха.
Днем бы за мной бегали мальчишки.
Сквозь зубцы кремлевской стены мелкими светлыми капельками просачиваются звезды.
Я смотрю на воздвигнутый Годуновым Ивановский столп и невольно сравниваю с ним мое чувство.
Я готов ударить в всполошные колокола, чтобы каждая собака, проживающая в этом сумасшедшем городе, разлегшемся, подобно Риму и Византии, на семи холмах, знала о таком величайшем событии, как моя любовь.
И тут же задаю себе в сотый раз отвратительнейший вопросик:
«А в чем, собственно, дело? почему именно твоя страстишка – Колокольня Ивана? не слишком ли для нее торжественен ломбардо-византийский стиль?..»
Гнусный ответик имеет довольно точный смысл:
«Таков уж ты, человек. Тебе даже вонь, которую испускаешь ты собственной персоной, не кажется мерзостью. А скорее – приятно щекочет обоняние».
24Центральный Исполнительный Комитет принял постановление:
«Советскую республику превратить в военный лагерь».
25По скрипучей дощатой эстраде расхаживает тонконогий оратор:
– Наш террор будет не личный, а массовый и классовый террор. Каждый буржуй должен быть зарегистрирован. Зарегистрированные должны распределяться на три группы. Активных и опасных мы истребим. Неактивных и неопасных, но ценных для буржуазии запрем под замок и за каждую голову наших вождей будем снимать десять их голов. Третью группу употребим на черные работы.
Ольга стоит от меня в четырех шагах. Я слышу, как бьется ее сердце от восторга.
26Совет Народных Комиссаров решил поставить памятники:
Спартаку
Гракхам
Бруту
Бабефу
Марксу
Энгельсу
Бабелю
Лассалю
Жоресу
Лафаргу
Вальяну
Марату
Робеспьеру
Дантону
Гарибальди
Толстому
Достоевскому
Лермонтову
Пушкину
Гоголю
Радищеву
Белинскому
Огареву
Чернышевскому
Михайловскому
Добролюбову
Писареву
Глебу Успенскому
Салтыкову-Щедрину
Некрасову…
27Граждане четвертой категории получают: 1/10 фунта хлеба в день и один фунт картошки в неделю.
28Ольга смотрит в мутное стекло.
– В самом деле, Владимир, с некоторого времени я резко и остро начинаю чувствовать аромат революции.
– Можно распахнуть окно?
Небо огромно, ветвисто, высокопарно.
– Я тоже, Ольга, чувствую ее аромат. И знаете, как раз с того дня, когда в нашем доме испортилась канализация.
Круторогий месяц болтается где-то в устремительнейшей высоте, как чепушное елочное украшеньице.
По улице провезли полковую кухню. Благодаря воинственному виду сопровождающих ее солдат, миролюбивая кастрюля приняла величественную осанку тяжелого орудия.
Мы почему-то с Ольгой всегда говорим на «вы».
«Вы» – словно ковш с водой, из которого льется холодная струйка на наши отношения.
– Прочтите-ка вести с фронта.
– Не хочется. У меня возвышенное настроение, а теперешние штабы не умеют преподносить баталии.
Я припоминаю старое сообщение:
«Потоцкий, роскошный обжора и пьяница, потерял битву».
Это о сражении с Богданом Хмельницким под Корсунем.
Ветер бегает босыми скользкими пятками по холодным осенним лужам, в которых отражается небо и плавает лошадиный кал.
Ольга решает:
– Завтра пойдем к вашему брату. Я хочу работать с советской властью.
29Реввоенсоветом разрабатывается план подготовки боевых кадров из подростков от 15 до 17 лет.
30Мы подходим к номеру Сергея. Дверь распахивается. Седоусый, прямоплечий старик с усталыми глазами застегивает шинель.
– Кто это?
– Генерал Брусилов.
К моему братцу приставлены в качестве репетиторов три полководца, украшенных, как и большинство русских военачальников, старостью и поражениями.
Если поражения становятся одной из боевых привычек генерала, они приносят такую же громкую славу, как писание плохих романов.
В подобных случаях говорят:
«Это его метод».
Сергей протягивает руку Ольге.
Он опять похож на большого дворового пса, которого научили подавать лапу.
Мы усаживаемся в креслах.
На письменном столе у Сергея лежат тяжелые тома «Суворовских кампаний». На столике у кровати жизнеописание Скобелева.
