Жан-Мари Густав Леклезио - Протокол
«Зачем вообще выходить в город? Делать то, что я делаю со всеми этими штуками из потустороннего мира — до смерти бояться, да и верить, что, если я ими не займусь, они придут и убьют меня, — да, да — это того стоит — я понимаю, что утратил психологический рефлекс… но раньше? раньше я много чего мог, а теперь понимаю, что все кончено. Адам, черт бы тебя побрал, ну не могу я бродить между домами, слушать их вопли, хрипы, болтовню, молча прячась за углом. Рано или поздно придется вымолвить слово, сказать: да, спасибо, извините, какой прекрасный вечер, но нельзя не признать, что вчера я прямо из колледжа, и будет правильно, да, правильно, покончить с этими мерзостями, все бесполезно, кретин, дурацкая болтовня, что привела меня сюда, сегодня вечером, мне не хватает воздуха, сигарет и настоящей еды, хотел бы я знать, почему вокруг так мало невероятных вещей».
Он чуть отступил от окна, выпустил дым ноздрями и добавил (всего несколько слов, ибо, хвала богам, никогда не отличался особой разговорчивостью).
«Чудесно, чудесно — все это просто чудесно, но мне придется сходить в город за сигаретами, пивом, шоколадом и жратвой».
Для большей ясности он записал на бумажке:
сигареты
пиво
шоколад
жратва
бумага
газеты если получится
Потом он сел на пол перед окном — так, чтобы на него попадало солнце, на том самом месте, где обычно ждал наступления вечера или отдыхал, и начал водить ногтем по пыльным половицам, чертя знаки и линии. Непросто жить одному в заброшенном доме на холме. Нужно уметь устраиваться, любить бояться и лениться, иметь вкус к экзотике и обустройству укрытий, чтобы прятаться там, как в детстве, под дырявым брезентом.
* * *
В. Он пришел на пляж. Устроился на гальке — слева, в самом конце, рядом с грудой камней и кучей водорослей, облюбованных навозными мухами. Он искупался и теперь полулежал, опираясь на локти, так, чтобы между мокрой спиной и землей оставалось пространство для проветривания. Кожа у него обгорела, но была не медной, а ярко-красной, что плохо сочеталось с ядовито-голубыми плавками. Издалека его можно было принять за американского туриста, но только издалека — американцы не бывают такими чумазыми, не носят таких длинных волос и не подстригают бороду тупыми ножницами. Голову Адам опустил на грудь, лицо выражало полнейшее ко всему безразличие.
Его локти стояли симметрично друг другу на полотенце, но нижняя часть тела касалась гальки, и волосатые ноги были облеплены мелкой грязной крошкой. Лежа в этой позе, он почти не видел моря, его взгляд упирался в щебеночную, веками не мытую стенку, которую люди и животные обильно поливали нечистотами, так что вид она имела на редкость омерзительный. Пляж был забит людьми (Адам находился на юго-восточной его оконечности), мужчины, женщины и дети бродили, спали или кричали на разные голоса.
Адам подремал — не очень долго; потом решил прогуляться, найти тенистый уголок. Он думал пробыть на пляже до двух дня, а на часах было только двенадцать тридцать.
Вообще-то время он проводил очень даже неплохо: жарко, все шумы затихают один за другим, воздух становится все гуще и превращается в облако. Можно было вообразить, что ты окуклился в воздушной яме, под нагромождением земли, воды и неба.
Адаму нравилось рассматривать пеструю толпу в правой части пляжа: все эти люди о чем-то болтали и не выглядели такими уж страшными. Казалось, он знал их по именам, а то, что они находились так близко, словно бы делало их родственниками семьи Полло; во всяком случае, имелись признаки общего предка, едва уловимые негроидные черты какого-нибудь давно исчезнувшего амерантропа. Некоторые спящие женщины выглядели весьма привлекательно: их разомлевшие, зарывшиеся в серую гальку тела приобретали мягкие растительные очертания.
Иногда они переворачивались на полотенцах, их груди колыхались, шеи вытягивались под тяжестью затылков. Дети были совсем другими, они напоминали серьезных гномиков, играли у кромки воды, строили из гальки горки и крепости. Двое или трое, слишком маленькие, чтобы участвовать в общей игре, то и дело пронзительно вскрикивали, а остальные детишки воспринимали эти звуки как магические заклинания, помогающие в работе.
Адам рассеянно наблюдал за детьми, словно между ним и этими существами с их гомоном и шумом не существовало никакой логической связи и каждое ощущение измученного тела превращало его в чудовищное, переполненное болью существо, в котором жизненное знание есть нервное осознание материи. Все это, конечно, имело легендарную историю, которую можно было изобрести тысячу раз подряд, ни разу не допустив ошибки.
В воздухе летали плоские мухи и микроскопические частички пыли, садившиеся на гальку или двигавшиеся параллельно земле. Здесь тоже невозможно было обмануться. Следовало выбрать наугад один из камешков и мысленно направить на него какое-нибудь желание.
«Я брошу его на апельсиновую корку, что плавает в волнах».
Или обнять взглядом все пространство пейзажа, бескрайнего, состоящего из ямок и горок, мысов и бухт, деревьев и колодцев, из да и нет, из воды и воздуха. И почувствовать себя отпечатавшимся в земле, под солнцем, истинным центром куда более нейтральных веществ.
Он лежал неподвижно, хотя моментами ему исступленно хотелось пошевелиться; лежал, чувствуя спиной и затылком неровность камня, его живот был так напряжен, что мог в любой момент лопнуть. То ли от усталости, то ли от жары на скулах выступала испарина, пот дождевыми каплями стекал по лицу, шее, ребрам и ногам. Он казался себе единственной влажной точкой на всем пляже, словно мокрое пятно на гальке под его телом подчеркивало солоноватую пыльную белизну окружающего пространства.
Он знал причину. Он не сомневался. Никто не мог бы сказать, будто он не знает, что делает; сохраняя неподвижность, он яснее видел, как проявляется мир, по крохам, по крупицам, в спокойном и смешном порыве, в действии, в формулах наступательной химии; судорожный ход поршней, запуск механизмов, в гуще деревьев, углеродные циклы, удлиняющиеся тени, и шумы, и глухие шорохи тяжелой земли, которая покрывалась трещинами и разевала рот, пищала, как грудной младенец или рыбы.
По берегу шел тщедушный человечек. Он что-то выкрикивал тонким голосом. Его обгоревшее на солнце тело изо всех сил тянулось вверх под тяжестью корзины с засахаренным арахисом. Человечек остановился, посмотрел на Адама, что-то сказал, повернулся и пошел по пляжу в другую сторону. Адам видел, как он вышагивает по гальке, совершая круговое движение пальцами, прежде чем поставить ногу, чтобы не пораниться. Он уходил все дальше, ловко огибая нагромождение тел, и то и дело издавал свой бессмысленный вопль. Во всем его облике сквозило неожиданное в таком существе достоинство.
По воде пробежала собака, и Адам последовал за ней. Он шел так быстро, как только мог, держа за концы висевшее на шее полотенце, по колено в воде в подражание собаке. Он смаковал два страха одновременно: мысленно представлял, как мог бы поранить пятки об острые грани камней, если бы шел по пляжу — общеизвестно, что на суше галька гораздо опасней; истинный же страх был связан с физическими ощущениями — его ноги в воде погружались в нечто странное, прохладное, более густое, чем воздух, ступни скользили, расталкивая воду, доставали до зыбкого, вязкого, заросшего крошечными водорослями дна; подобные гнилостному туману, они лопались под тяжестью его тела и окрашивали воду в темно-зеленый цвет.
К счастью, собака бежала не слишком быстро, остерегаясь водяных ям, и Адам за ней поспевал. В какой-то момент пес почувствовал преследование, повернул голову и пристально взглянул на Адама — взгляд пришелся на подбородок, а потом продолжил свой путь, таща за собой человека, как на поводке; в считанные мгновения пес обрел невероятно величественную стать, он бежал по грудь в морской воде, стремясь как можно скорее добраться до правой оконечности пляжа, где стояли именные купальные кабинки.
Вот так они и двигались, один за другим. Расположенные полукругом кабинки стояли задней стенкой к бетонному пирсу, за которым начинался порт. Ниже располагались купальщики и купальщицы в бикини, галька была расцвечена яркими пятнами полотенец; все эти люди лежали параллельно солнцу, глядя на них от кромки воды, можно было подумать, что все они пережили линьку и на новой, апельсинового цвета, коже солнце растекалось блестящими потеками.
Собака остановилась, дернула носом в сторону Адама и выпрыгнула на берег, обогнула, не задев, спавших на полотенцах людей и заняла место рядом с молодой женщиной.
Адам последовал ее примеру, но устроился не справа, а слева; он расстелил на гальке висевшее на шее полотенце, сел, обняв себя за колени, и покосился на пса: тот с закрытыми глазами вылизывал лапы, подставив солнцу выпуклую макушку. Адам посмотрел на свои ноги и решил последовать его примеру: вода после шторма была загрязнена мазутом. Адам взял сухую травинку и принялся чистить между пальцами.
