Иннокентий Федоров-Омулевский - Проза и публицистика
Филиппушка мой и поехал; как барской воле прекословить станешь? Ладно, уехал. А в тот самый день-от бароня наша с барошнями на бал поехали; к вечеру это было. Я, слышь ты, сижу это в кухне, скучно мне таково стало – плачу... Барин наш вдруг и приходит; заглянул в кухню – ушел. Погодя опять пришел, опять заглянул в дверь...
– Ты, говорит, Настя, чего там делаешь?
– Ничего, мол, барин; сижу.
– Поди-ко, говорит, постелю мне лучше постели...
Чего, думаю, ему так рано спать захотелось? Пошла. Прихожу я это к нему в кабинет, стала постель постилать, он и приходит. Подошел, да вдруг и обнял меня. Просто я так со стыда и сгорела!
– Что вы это, барин! – говорю, а у самой руки дрожат.
– Да ничего, не бойся, говорит, вишь какая ты славная у меня, словно ягодка спелая!
И полез, злодей, в губы целоваться ко мне... вот те Христос! А я его взяла, да руками-то и отсторонила от себя...
– Отойдите, мол, лучше, барин, от греха...
Сама вся уж, слышь ты, дрожу. Нет! он-таки свое: пристает да пристает! Взял меня вдруг, да и повалил на диван-от...
– Спесивая уж, говорит, ты, ягодка, больно!
Как он это мне сказал да на диван-от меня повалил, я уж и не знаю, что со мной доспелось такое: так вот вся внутренность и заходила во мне! Я взяла, да оплеуху и зарядила ему что мочи было. Зарядила, государь мой; это я как перед богом говорю, что уж зарядила! Сама драла скорее на кухню; забралась в угол да и сижу плачу... Погодя он опять, окаянный, приходит, сердитый такой, записка в руке.
– Где, говорит, Настасья? – у повара Степана, слышь ты, спросил.
– Да вон в углу, мол... плачет.
– Ладно! говорит. Ты, Степан, возьми, мол, эту записку да отведи ее с ней к частному приставу в полицию... Слышишь?
– Слушаю, мол.
Привели меня к частному. Вышел он, посмотрел на меня...
– Нагрезила, мол, видно, сударыня?
Я молчу. Он записку прочитал...
– Барин, мол, твой вот чего мне пишет: просит, чтоб я тебя на ночь в темную запер, а завтра поутру попотчевал хорошенько березками... Умней, мол, будешь, не станешь вперед грубить барину... Посадить вот ее!
Я ему в ноги; заплакала...
– Простите уж, говорю, в первый и в последний раз!
А рассказать, как все дело было,– не могу; это стыд нашел на меня втупоре, что вот, кажется, лучше бы живьем провалилась на месте, только это бы не рассказывать!
– Слышал я уж это, говорит, матушка, не от одной тебя! Запереть, мол, ее!
Так я и промолчала. Заперли меня в темную. Духота там, вонь такая, что не приведи господи! Натерпелась я в эту ночь всякого горя, государь мой! Как только вспомню, что завтра,– меня в лихорадку. Думала я это, думала... всю ноченьку напролет думала, да к утру и надумалась... Как проснулись это все в полиции, то я и говорю ундер-офицеру, окошечко там такое узенькое было, так через него, слышь:
– Сходи, мол, господин служивый, к своему частному да скажи ему, что мне беспременно надо сейчас с ним повидаться.
Тот и пошел, слышь ты; добрая, знать, душа была... Позвали меня к частному.
– Чего тебе там, спрашивает, али нетерпение такое большое? Успеешь, мол, еще отведать березовой-то кашки, рано уж шибко проголодалась!
– Я, мол, ваше благородие, не за этим вас спрашивала...
– Так за чем же? – говорит.
– Везите, мол, меня сейчас к губернатору, а то опосле чтоб отвечать не стали: мне, мол, ему нужно важную тайну открыть...
Частный-от так на меня и уставился.
– Да ты, говорит, девка, в своем ли уме?
– В своем, мол, в девичьем...
– Ты, говорит, подумай прежде: это ведь дело не шуточное!
– Чего, говорю, тут думать? думано! Знаю, мол, что не шуточное дело, за этим и пришла!
– Ну, коли так, говорит, так постой...
Стал он это по горнице своей расхаживать взад-вперед: ходил, ходил – сел. Посидел малехонько – ушел куда-то.
Погодя выходит он это ко мне в мундире, при шпаге, как есть во всей форме ихней...
– Нечего делать, говорит, поедем.
К губернатору, слышь ты, поехали. Частный-от спервоначалу сам к нему пошел, а мне обождать велел. Ждала я, ждала – насилу дождалась. Высунулся он из дверей, рукой мне машет.
– Иди, мол, к его превосходительству.
Оробела я шибко, одначе вошла. Губернатор-от так прямо сам и подошел ко мне, только строго таково взглянул, слышь.
– Чего же, говорит, ты мне, голубушка, скажешь?
– Я, мол, ваше превосходительство, при их благородии (на частного ему показала) ничего не могу сказать.
– Выйдите на минуточку...– частному говорит. Частный вышел.
– Ну, говорит, рассказывай тепериче, голубушка,
– Моя речь, мол, ваше превосходительство, коротка будет...
– Нужды нет, говорит, все равно рассказывай...
– Меня, говорю, вчера мой барин в часть посадил да еще выстегать велел сегодня; а вины, мол, за мной никакой не было, окроме того, что они сами...
– А кто, говорит, твой барин?
– Почмейстер здешний, говорю.
А губернатор-от приходился кто-то сродственником нашему-то барину. Ногами, слышь ты, он на меня затопал, как я почмейстера-то назвала...
– Так ты, говорит, только за этим-то меня и обеспокоила? а? Да как ты смела, кричит, а? Ах ты... такая-сякая!
Извини уж, государь мой: стыдно тепериче и впотьмах-то сказать, как он меня втупоре всячески обозвал... Одначе я приободрилась, как он ногами-то затопал...
– Так и смела, говорю, потому, если меня выстегают, я чего-нибудь сделаю...
– Чего, говорит, ты можешь сделать?
Ревет, слышь ты, одно слово, ревет.
– Мало ли, мол, чего, ваше превосходительство, могу сделать!
– А! – захайлал.– Так ты еще вон с чем ко мне пришла...
Скверно таково опять выругался.
– Господин частный! – ревет.– Господин частный! Пожалуйте сюда...
Вошел частный: бледный такой из себя сделался, оробел, чадо быть. Губернатор-от, слышь ты, и на него прикрикнул.
– Чего, говорит, вы меня всякими пустяками беспокоите! А? Извольте, мол, сейчас домой ехать, да чтоб вперед у меня этого не было! А ее, говорит (на меня показал), выпороть.
Поклонился он это нам, да низко таково, и хотел уйти, а я ему вслед-от:
– Попомните же это, говорю, ваше превосходительство, что если какой грех случится, на вашей душе будет.
– Хорошо, хорошо, голубушка! – говорит, и ушел.
Повез меня частный сызнова в полицию, всю дорогу ругался: опять меня в темную, слышь ты, заперли... Сижу я это, а уж час двенадцатый на дворе... Слышу: шум в десятской, народу много... Посмотрела в окошечко: розги принесли, лавку середь полу поставили... Кличут меня, дверь мне отперли... Не могу я, слышь ты, идти: отнялись просто ноженьки... дрожу вся... Вывели меня, рабу божию... Гляжу: частный пришел...
– Ну-ко, сударыня, говорит, изволь-ка ложиться...
Стою я как каменная: зубы, так те, слышь ты, словно на крещенском морозе, так вот один об другой и стучат!.. и всю-то меня бьет, бьет... Вот, государь ты мой, как послышала я это, и схватилась рученьками-то за голову... А частный-от тиран, и приметил это...
– Не бойтесь, сударыня! – говорит.– Туалета вашего не изомнут... Берите,– говорит,– ее! Чего на нее смотреть!
Как это они меня взяли, да положили на лавку-то, да как подолишко-то мне заголили... извини, государь мой... так я, слышь ты, такую в себе силу почувствовала, что так вот, кажется, взяла бы в руки всю эту ихнюю полицию, все это строение то есть, да и закинула бы в тридесятое царство; шесть человек, слышь, насилу меня удержали! Только уж как домой привели – этого не помню... Вот те Христос, не помню! Туман такой в голове у меня доспелся... Опосле малехонько опамятовалась; стыдно мне таково стало: ну не могу, слышь, глядеть на человека, да и шабаш! На лбу у меня то есть как будто огненными словами написано, что тебя в полиции стегали: всякий, мол, как взглянет, так сразу и прочитает... Я плакать я, государь мой, не плакала; и рада бы, да слез, как на грех, втупоре не было... Барошни все ко мне приставали с ласками своими разными, только мне уж не до того было... Ну, вас! думаю: отойдите, отвяжитесь вы от меня, барские дети! И задумала я, государь мой, думу... крепкую думу... совсем сумасшедшая была я втупоре! Вот, государь ты мой, как улеглись это все в доме-то, я и пошла в баронину спальню... Подошла к дверям-то, послушала: спит... Ладно! думаю себе. А барошни-то у себя, в другом покое, почивали. А у барони-то ночник горел; такое уж у ней заведение было; светло не светло, а голову человеческую от подушки отличить можно... Подошла я это к самой, слышь, ее кровати, еще послушала: спит крепко; а лицо такое злое... А я с собой из девичьей, слышь ты, подушку принесла. Поглядела я, поглядела ыа бароню-то да подушку-то ей к лицу и прижала: не называй, мол, нас больше скотами, сахарные барские уста? Так я, государь мой, втупоре ее и порешила... просто она у меня и не пикнула; только маялась шибко – билась. Ахти-хти-хти, господи, господи! А с вечера я еще в завозне топор припасла... Пошла отыскала я его – да к барину... Сама дрожу вся, и в голове туман, а на ногах крепко стою... Ощупала я у него голову-то, слышь ты, да обухом то его и брякнула по лбу... и пошла направо да налево, направо да налево... топором-то, слышь! Уж и не помню я, не знаю, чего это со мной такое доспелось втупоре... только я как полоумная была! Выбежала я это на улицу, а ночь-то была светлая, месячная... Гляжу: на платьишке-то у меня кровь все, а оно такое маркое было – желтенькое, слышь, как сейчас помню... Как увидала я кровь-то, и побеги, да прямо к губернаторскому дому... Прибежала я, слышь ты, позвонила... Лакей ихний мне навстречу вышел, нарядный такой, важный... Хотел он было мне под самым носом дверь припереть, да я, государь ты мой, прямо в залу да посредине-то и остановилась, как есть вся растрепанная да в крови... А гости у него сидели, и людно таково их там было: все барони да кавалеры, да все нарядные такие...
