Антон Чехов - Тина
– Послушайте, – прервал молчание поручик, – вы, надеюсь, шутите?
– Нисколько, – ответила она, запихивая в рот кусочек хлеба.
– Гм!.. Как же прикажете понять всё это?
– Как угодно. Садитесь завтракать!
– Но… ведь это нечестно!
– Может быть. Впрочем, не трудитесь читать мне проповедь. У меня свой собственный взгляд на вещи.
– Вы не отдадите?
– Конечно, нет! Будь вы бедный, несчастный человек, которому есть нечего, ну, тогда другое дело, а то – жениться захотел!
– Но ведь это не мои деньги, а брата!
– А брату вашему на что деньги? Жене на моды? А мне решительно всё равно, есть ли у вашей belle-soeur (20) платья, или нет.
Поручик уже не помнил, что он в чужом доме, у незнакомой дамы, и не стеснял себя приличием. Он шагал по комнате, хмурился и нервно теребил жилетку. Оттого, что еврейка своим бесчестным поступком уронила себя в его глазах, он чувствовал себя смелее и развязнее.
– Чёрт знает что! – бормотал он. – Послушайте, я не уйду отсюда, пока не получу от вас векселей!
– Ах, тем лучше! – смеялась Сусанна. – Хоть жить здесь оставайтесь, мне же будет веселее.
Возбужденный борьбою, поручик глядел на смеющееся, наглое лицо Сусанны, на жующий рот, тяжело дышащую грудь и становился смелее и дерзче. Вместо того, чтобы думать о векселях, он почему-то с какою-то жадностью стал припоминать рассказы своего брата о романических похождениях еврейки, о ее свободном образе жизни, и эти воспоминания только подзадорили его дерзость. Он порывисто сел рядом с еврейкой и, не думая о векселях, стал есть…
– Вам водки или вина? – спрашивала со смехом Сусанна. – Так вы останетесь ждать векселя? Бедняжка, столько дней и ночей придется вам провести у меня в ожидании векселей! Ваша невеста не будет в претензии?
II
Прошло пять часов. Брат поручика, Алексей Иванович Крюков, облеченный в халат и туфли, ходил у себя в усадьбе по комнатам и нетерпеливо посматривал в окна. Это был высокий, плотный мужчина с большой черной бородой, с мужественным лицом и, как сказала правду еврейка, красивый собой, хотя уже и перевалил в тот возраст, когда мужчины излишне толстеют, брюзгнут и плешивеют. По духу и разуму принадлежал он к числу натур, которыми так богата наша интеллигенция: сердечный и добродушный, воспитанный, не чуждый наук, искусств, веры, самых рыцарских понятий о чести, но неглубокий и ленивый. Он любил хорошо поесть и выпить, идеально играл в винт, знал вкус в женщинах и лошадях, в остальном же прочем был туг и неподвижен, как тюлень, и чтобы вызвать его из состояния покоя, требовалось что-нибудь необыкновенное, слишком возмутительное, и тогда уж он забывал всё на свете и проявлял крайнюю подвижность: вопил о дуэли, писал на семи листах прошение министру, сломя голову скакал по уезду, пускал публично «подлеца», судился и т. п.
– Что же это нашего Саши до сих пор нет? – спрашивал он жену, заглядывая в окна. – Ведь обедать пора!
Подождав поручика до шести часов, Крюковы сели обедать. Вечером, когда уже было пора ужинать, Алексей Иванович прислушивался к шагам, к стуку дверей и пожимал плечами.
– Странно! – говорил он. – Должно быть, канальский фендрик у арендатора застрял.
Ложась после ужина спать, Крюков так и решил, что поручик загостился у арендатора, где после хорошей попойки остался ночевать.
Александр Григорьевич вернулся домой только на другой день утром. Вид у него был крайне сконфуженный и помятый.
– Мне нужно поговорить с тобой наедине… – сказал он таинственно брату.
Пошли в кабинет. Поручик запер дверь и, прежде чем начать говорить, долго шагал из угла в угол.
– Такое, братец, случилось, – начал он, – что я не знаю, как и сказать тебе. Не поверишь ты…
И он, заикаясь, краснея и не глядя на брата, рассказал историю с векселями. Крюков, расставя ноги и опустив голову, слушал и хмурился.
– Ты это шутишь? – спросил он.
– Кой чёрт шучу? Какие тут шутки!
– Не понимаю! – пробормотал Крюков, багровея и разводя руками. – Это даже… безнравственно с твоей стороны. Бабенка на твоих глазах творит чёрт знает что, уголовщину, делает подлость, а ты лезешь целоваться!
– Но я сам не понимаю, как это случилось! – зашептал поручик, виновато мигая глазами. – Честное слово, не понимаю! Первый раз в жизни наскочил на такое чудовище! Не красотой берет, не умом, а этой, понимаешь, наглостью, цинизмом…
– Наглостью, цинизмом… Как это чистоплотно! Уж если так тебе захотелось наглости и цинизма, то взял бы свинью из грязи и съел бы ее живьем! По крайней мере дешевле, а то – две тысячи триста!
– Как ты изящно выражаешься! – поморщился поручик. – Я тебе отдам эти две тысячи триста!
– Знаю, что отдашь, но разве в деньгах дело? Ну их к чёрту, эти деньги! Меня возмущает твоя тряпичность, дряблость… малодушество поганое! Жених! Имеет невесту!
– Но не напоминай… – покраснел поручик. – Мне теперь самому противно. Сквозь землю готов провалиться… Противно и досадно, что за пятью тысячами придется теперь к тетке лезть…
Крюков долго еще возмущался и ворчал, потом, успокоившись, сел на софу и стал посмеиваться над братом.
– Поручики! – говорил он с презрительной иронией в голосе. – Женихи!
Вдруг он вскочил, как ужаленный, топнул ногой и забегал по кабинету.
– Нет, я этого так не оставлю! – заговорил он, потрясая кулаком. – Векселя будут у меня! Будут! Я упеку ее! Женщин не бьют, но ее я изувечу… мокрого места не останется! Я не поручик! Меня не тронешь наглостью и цинизмом! Не-ет, чёрт ее подери! Мишка, – закричал он, – беги скажи, чтоб мне беговые дрожки заложили!
Крюков быстро оделся и, не слушая встревоженного поручика, сел на беговые дрожки, решительно махнул рукой и покатил к Сусанне Моисеевне. Поручик долго глядел в окно на облако пыли, бежавшее за его дрожками, потянулся, зевнул и пошел к себе в комнату. Через четверть часа он спал крепким сном.
В шестом часу его разбудили и позвали к обеду.
– Как это мило со стороны Алексея! – встретила его в столовой невестка. – Заставляет ждать себя обедать!
– А разве он еще не приехал? – зевнул поручик. – Гм… вероятно к арендатору заехал.
Но и к ужину не вернулся Алексей Иванович. Его жена и Сокольский порешили, что он заигрался в карты у арендатора и, по всей вероятности, останется у него ночевать. Случилось же совсем не то, что они предполагали.
Крюков вернулся на другой день утром и, ни с кем не здороваясь, молча юркнул к себе в кабинет.
– Ну, что? – зашептал поручик, глядя на него большими глазами.
Крюков махнул рукой и фыркнул.
– Да что такое? Что ты смеешься?
Крюков повалился на диван, уткнул голову в подушку и затрясся от сдерживаемого хохота. Через минуту он поднялся и, глядя на удивленного поручика плачущими от смеха глазами, заговорил:
– Прикрой-ка дверь. Ну, да и ба-а-ба же, я тебе доложу!
– Получил векселя?
Крюков махнул рукой и опять захохотал.
– Ну, да и баба! – продолжал он. – Мерси, братец, за знакомство! Это чёрт в юбке! Приезжаю я к ней, вхожу, знаешь, таким Юпитером, что самому себя страшно… нахмурился, насупился, даже кулаки сжал для пущей важности… «Сударыня, говорю, со мной шутки плохи!» – и прочее в таком роде. И судом грозил, и губернатором… Она сначала заплакала, сказала, что пошутила с тобой, и даже повела меня к шкапу, чтобы отдать деньги, потом стала доказывать, что будущность Европы в руках русских и французов, обругала женщин… Я по-твоему развесил уши, осел я этакий… Спела она панегирик моей красоте, потрепала меня за руку около плеча, чтобы посмотреть, какой я сильный и… и, как видишь, сейчас только от нее убрался… Ха-ха… От тебя она в восторге!
– Хорош мальчик! – засмеялся поручик. – Женатый, почтенный… Что, стыдно? Противно? Однако, брат, не шутя говоря, у вас в уезде своя царица Тамара завелась…
– Кой чёрт в уезде? Другого такого хамелеона во всей России не сыщешь! Отродясь ничего подобного не видывал, а уж я ли не знаток по этой части? Кажется, с ведьмами жил, а ничего подобного не видывал. Именно наглостью и цинизмом берет. Что в ней завлекательно, так это резкие переходы, переливы красок, эта порывистость анафемская… Бррр! А векселя – фюйть! Пиши – пропало. Оба мы с тобой великие грешники, грех пополам. Считаю за тобою не 2300, а половину. Чур, жене говорить, что у арендатора был.
Крюков и поручик уткнули головы в подушки и принялись хохотать. Поднимут головы, взглянут друг на друга и опять упадут на подушки.
– Женихи! – дразнил Крюков. – Поручики!
– Женатые! – отвечал Сокольский. – Почтенные! Отцы семейств!
За обедом они говорили намеками, перемигивались и то и дело, к удивлению домочадцев, прыскали в салфетки. После обеда, всё еще находясь в отменном настроении, они нарядились турками и, гоняясь с ружьями друг за другом, представляли детям войну. Вечером они долго спорили. Поручик доказывал, что низко и подло брать за женой приданое, даже в случае страстной любви с обеих сторон; Крюков же стучал кулаками по столу и говорил, что это абсурд, что муж, не желающий, чтобы жена имела собственность, эгоист и деспот. Оба кричали, кипятились, не понимали друг друга, порядком выпили и в конце концов, подобрав полы своих халатов, разошлись по спальням. Уснули они скоро и спали крепко.
