Франц Кафка - Приговор
– Да уж, конечно, я ломал комедию! Комедия! Хорошее слово! Какое ещё утешение оставалось старому вдовому отцу? Скажи-ка – и на мгновенье ответа побудь моим живым сыном, – что мне ещё оставалось в моей задней комнате, преследуемому неверными подчиненными, с пронизывающей до костей старостью? А мой сын торжествующе шел по свету, заключал подготовленные мною сделки, кувыркался от радости и красовался перед отцом, как неприступная честность. Ты думаешь, я б тебя не любил – я, что тебя породил?
«Сейчас он наклонится», подумал Георг. «Хоть бы он упал и разбился!», с шипением пронеслось в его мозгу. Отец наклонился вперед, но не упал. Когда Георг, против его ожидания, не подошел ближе, он опять выпрямился.
– Стой, где стоишь, ты мне не нужен! Думаешь, у тебя хватит сил сюда подойти и торчишь там потому, что тебе так угодно. Ошибаешься! Я всё ещё намного сильнее. Был бы я один – пришлось бы мне, наверное, уступить, но мать отдала мне свою силу, и с твоим другом я прекрасно договорился, вся твоя клиентура у меня вот тут, в кармане!
«Так у него и в ночной рубахе карманы», про себя подумал Георг, и ему показалось, что этим замечанием отца можно было бы смести с лица земли. Он на мгновенье подумал об этом, и немедленно всё забыл.
– Возьми-ка свою невесту под ручку и покажись мне на глаза! Я её вон смету, очнуться не успеешь!
Георг скорчил недоверчивую гримасу. Чтобы придать сказанному больше значимости, отец лишь мотнул головой в сторону стоящего в углу Георга.
– Как же ты меня сегодня позабавил, когда пришел спрашивать, писать ли твоему другу о помолвке! Он же всё знает, дурачок, он же всё знает! Я же написал ему, поскольку ты забыл отобрать у меня перо и бумагу. Потому-то он и не приезжал все эти годы, ему всё известно в сто раз лучше, чем тебе самому, твои мятые нечитанные письма у него в левой руке, а мои-то у него в правой, чтоб читать!
От вдохновения, его рука взметнулась над головой.
– Он знает всё в тысячу раз лучше! – кричал он.
– В десять тысяч раз! – сказал Георг в насмешку, но, ещё не успев сорваться с языка, слова зазвучали с убийственной серьезностью.
– Уже много лет я поджидаю, когда ты прийдешь ко мне с вопросом! Думаешь, меня что-нибудь ещё волнует? Может, думаешь, я газеты читаю? На тебе! – и он швырнул в Георга газетной страницей, которая каким-то образом тоже попала в постель. Старая газета, с уже совершенно неизвестным Георгу названием.
– Долго ж ты думал, пока не созрел! Мать ушла в могилу, не дождалась этого светлого дня, друг погибает в своей России, уже три года тому был до смерти жёлтый, да и я, сам видишь какой. На это-то у тебя глаз хватает!
– Так ты меня выслеживал! – воскликнул Георг.
Отец, походя, произнес сочувственно:
– Это ты, по всей видимости, хотел сказать раньше. Теперь это уже не подойдёт.
И уже громче:
– Так вот теперь ты знаешь, что есть помимо тебя, а то до сих пор ты только о себе знал. В сущности, ты был невинным ребенком, но в самой своей сущности был ты исчадием ада! А потому знай: я приговариваю тебя к казни водой!
Георг почувствовал, как что-то гонит его из комнаты. Стук, с которым отец рухнул за его спиной на постель, всё ещё стоял у него в ушах. На лестнице, по ступенькам которой он несся, как по наклонной плоскости, он сбил с ног служанку, которая как раз собиралась наверх для утренней уборки. «Господи!», вскрикнула она и закрыла передником лицо, но он уже скрылся. Он выскочил за ворота, его несло через проезжую часть к воде. Он уже крепко схватился за поручни, как голодный за кусок хлеба. Он перепрыгнул на другую сторону, как превосходный гимнаст, каким он в юности был к родительской гордости. Все ещё цепко держась слабеющими руками, он разглядел между спицами ограды омнибус, который легко заглушил бы звук его падения, слабо вскрикнул: «Милые родители, я ведь вас всегда любил», и разжал руки.
В этот момент через мост шел совершенно нескончаемый поток машин.
