Мигель Астуриас - Глаза погребённых
— Эх, сотню бы таких учительниц, как вы!
— Зачем? Чтобы появилось больше тюрем или кладбищ?.. Если мы будем воспитывать в людях чувство собственного достоинства, — с горечью добавила она, — властям придется умножить число тюрем и расширить кладбища…
Она позволила Мондрагону поцеловать ей руку.
— Да, мсье Жан-Поль, я больше якобинка, чем вы. У вас на строительстве дорог пеоны не получают поденной платы, да еще им приходится платить за свое питание…
— Их освободят от повинности, как только они оплатят боны дорожного управления.
— Вы же отлично знаете, что это ложь. Если они даже и оплатят, все равно их погонят работать еще на сорок суток.
— Это, конечно, одна из причин всеобщего недовольства, — сказал Мондрагон, невольно оглянувшись.
— Не беспокойтесь, такая крошечная школа, как моя, к тому же затерянная в горах, — самое безопасное место для заговоров…
По тону, каким она произнесла эти слова, Мондрагон почувствовал, что Малена осуждает его за трусость — высказав робкое замечание о политике властей, он поспешил оглянуться. Его беспокойство возрастало: неужели она — та, которой он больше всего восхищался, — замешана в заговоре или он сам каким-то неосторожным жестом, каким-то необдуманным словом выдал себя? Тревожила его мысль о Малене, но он не имел права высказать свои опасения. И в ту же минуту он понял, что выдает себя как последний дурак.
— Что с вами? — Малена взяла в свои теплые ладони его холодные руки и впервые посмотрела на него нежным, полным невысказанной тоски взглядом.
— Мален, — так он называл ее про себя и отныне всегда будет к ней обращаться именно так, — не произносите этого слова…
— Вы это серьезно?
— Повсюду шныряют шпики, тюрьмы набиты битком…
— Не потому ли вы так изменились в лице, даже голос дрогнул, кажется даже, что холодный пот выступил у вас на лбу?
— Именно поэтому.
— Хуан Пабло, скажите мне… скажите, не таясь, — можно ли надеяться на что-то лучшее? Вы ведь знаете, но не хотите мне говорить.
— Уверяю вас…
— Я не строю иллюзий, я только хочу знать, есть ли у нас какие-то надежды. Мы настолько забиты, что даже одно обнадеживающее слово способно вдохнуть в нас жизнь…
— Мален, если мой голос и дрогнул… то только из-за вас…
— Из-за меня?
— Вы чего-то недоговариваете. Мне кажется, что вы связаны с политикой…
Она промолчала. Минуту спустя она как будто хотела сказать что-то, но слова замерли на ее устах. И это еще больше насторожило Мондрагона.
— После вашей неожиданной фразы о заговорах я действительно испугался, что…
— Что это может вас скомпрометировать…
С улицы донесся какой-то шум. Малена пожала Мондрагону руку, словно в знак некоего соглашения, и прошептала:
— Среди дорожников в вашем лагере… Мы могли бы кое-что сделать… Там, конечно, есть и честные люди…
— Я могу скомпрометировать себя, но не имею права поставить под удар своих товарищей.
— Убеждена, они не откажутся…
— Как не откажутся!.. А кто с ними будет говорить?
— Я.
— Вы?.. — Он взял Малену за плечи и, глядя ей в глаза, сказал: — О вас тут же донесут… Поверьте, не все сильны духом, многие женаты, у многих дети…
— О чем вы говорите?
— О том же, о чем и вы!
— Я просила вас помочь мне в вашем лагере…
— Именно так я все и понял…
— …открыть вечернюю школу для пеонов…
— Мален! — Мондрагон был обезоружен. — Как вы заставили меня волноваться!.. — Он пытался спрятать голову на груди девушки, но она отстранилась и с вызовом бросила:
— Мсье Жан-Поль, имейте в виду, я могу сыграть и роль Шарлотты… — Изображая Шарлотту Корде, она взмахнула ножом для разрезания бумаги.
Мондрагон уезжал из лагеря и возвращался в лагерь, охваченный думами о своей любви к Малене, которая теперь уже не противилась его объятиям, не возражала, когда он погружал пальцы в ее волосы, перебирая их, как струны, творя мелодию своей мечты; в мечтах он уже готовился принять Малену в своей палатке и раздумывал, как лучше расставить убогую мебель. Да, надо будет выписать из столицы алые камелии… Вино?.. Виски?.. По бутылке… Какие-нибудь сандвичи или тортильи с сыром… это можно достать здесь. Но неожиданно мелькала мысль, которая ни разу не приходила ему в голову с тех пор, как он узнал в Малене свою нареченную с поезда — так называл ее про себя Мондрагон, — свою невестушку девятнадцатилетнюю — теперь-то, впрочем, ей уже тридцать. Мысль о заговоре. Ведь это Мален — быть может, потому что она была прозорлива, а может, мысли действительно передаются на расстоянии, — ведь это Мален обронила слова: «Здесь, в школе, к тому же затерянной в горах, — самое безопасное место для заговоров…» Да, она так сказала, правда, потом все свела к невинной вечерней школе для взрослых в лагере дорожников. Что ж, в глазах властей такая школа не менее опасна, чем любой заговор…
Он подъезжал к лагерю, оставалось несколько поворотов шоссе, проложенного сквозь сплошные скалы. Вдалеке виднелись разложенные пеонами костры; можно было разглядеть светлые широкополые сомбреро и темные силуэты мужчин, — присев на корточки вокруг огня, пеоны пекли на угольях тортильи, варили кофе в глиняных горшочках, поджаривали ножку оленя или пекари, а то и броненосца, дикую курочку или еще что-нибудь в этом роде…
Эх!
Он стиснул рулевое колесо. От внезапного удара машина подскочила и свернула в сторону. Он резко затормозил и с пистолетом в руке спрыгнул на землю: быть может, хорошая дичь.
Он едва успел заметить два сверкающих глаза и какую-то тень, зигзагообразными прыжками двигавшуюся к зарослям кустарника. Побежал за тенью, стараясь не упустить животное из виду. Но вот листья перестали шевелиться, след животного исчез. Мондрагон замер на месте: зверь мог притаиться где-нибудь. Ничего и никого. Он уже собирался вернуться к джипу, как вдруг услышал какой-то шум в кустах. Поднял руку — ветра нет. Почему же зашелестела листва? Осторожно наклоняясь и раздвигая ветви, он разглядывал землю, прежде чем поставить ногу, и всматривался в ночной полумрак. Впереди что-то темнело, похоже на вход в пещеру или подземелье. Что же предпринять? Фонаря с собой не было. Он следил за таинственным входом. Летучие мыши влетали в него и вылетали. Пожалуй, лучше сейчас уехать, а днем вернуться сюда. Он остановился, стараясь запомнить место; затем отсчитал шаги, чтобы на следующий день не впасть в ошибку — как знать, может, убежище ему еще пригодится!..
Он вернулся к машине, и его снова начали одолевать те же мысли, которые преследовали по ночам, когда он ворочался с боку на бок, тщетно пытаясь заснуть — нет, невозможно совместить с клятвами людей, начавших борьбу за свободу и справедливость, эту любовь, которая явилась неожиданно, точь-в-точь налетчик на большой дороге, только налетчик этот требовал жизни и сердца. Кому принадлежало его сердце?.. Кому отдана его жизнь?.. Товарищам по борьбе… Мален! Мален!.. Мне нечего отдать тебе, все это — и сердце, и жизнь — мне уже не принадлежит…
Мондрагон встряхнул головой, словно отбрасывая назад волосы, он не мог избавиться от мучительных раздумий. Шлем он держал под мышкой. Прежде чем забраться в джип, он хотел было сделать несколько выстрелов по скалам — оставить на них отметины, — но тут же отказался от этой мысли. Отметины могут привлечь внимание преследователей — а вдруг ему придется воспользоваться этим убежищем? Пусть все останется по-прежнему. А он не забудет, хорошо запомнит…
IX
— Механизировать… механизмами отсчитывать время… научить этих людей пользоваться механизмами для отсчета времени… хм, позвольте заметить, я не согласен с вами!.. — На этот раз учитель Гирнальда открыл дискуссию.
Расположившись на ивовых стульях, вынесенных из директорской на веранду, они решили подышать свежим воздухом. Было так приятно. Веранда женской школы выходила в патио, где в сияющих глазурью керамических вазонах и скромных глиняных горшках цвели герани, гвоздики, гортензии, азалии и розы. В воскресные вечера сюда приходили побеседовать священник Сантос и Константино Пьедрафьель, директор мужской школы, более известный среди своих коллег как учитель Гирнальда[44].
— На рассвете было безоблачно! — произнес смуглый, невысокого роста священник. — На рассвете было совсем чистое небо, а потом, скажите пожалуйста, невесть откуда появились тучки… Впрочем, вероятно, скоро опять прояснится…
Однако метеорологические прогнозы священника не могли отвлечь учителя Гирнальду от его излюбленной темы:
— Что обязывает нас вывести этих людей из их нынешнего полусознательного состояния, из вечной апатии ко всему, что происходит в мире, вокруг? Что и зачем, спрашиваю я?..
