Халлдор Лакснесс - Атомная база
— Я с ума сойду от этой тишины, — сказал Беньямин.
— Неужели здесь нет даже радио? — спросил Бриллиантин.
Однако вскоре они заснули, один на диване, другой на кровати. Я вынула сигареты изо рта у одного и из руки другого, чтобы они во сне не устроили пожара.
Португальские сардины и датская глина
— В жизни народа произошло великое историческое событие, — сказал пастор. — Сегодня эта долина вновь стала центром всей жизни Исландии, как и в былые времена, когда Любимца народа в пеленках носили в церковь в Эйстридале. Борец за свободу Исландии, скальд нашего сердца, снова вернулся в свою родную долину. Наша святая троица — звезда любви, белая куропатка и заросший одуванчиками склон — приветствует своего друга, которого народ в слепоте своей оставил целых сто лет лежать на чужом кладбище. Но пока его прах покоился там, не прикрытый даже камнем, все его мечты и идеи победили в Исландии. Исландская республика приветствует его…
Ошибиться было невозможно — наш пастор написал надгробную проповедь и решил попробовать ее на мне.
— Но, дорогой пастор Тройсти, — сказала я, дав ему немного поговорить. — Он никогда не умирал в наших сердцах и думах. Поэтому мы не беспокоились ни о его так называемых костях, ни о том, что на его могиле в Дании нет камня. Он живет на голубых вершинах гор, которые мы всегда видим в хорошую погоду.
По другую сторону ущелья на грузовике стояли два очень больших ящика. Когда рассвело, мы с отцом и пастором пошли посмотреть, что это такое.
— Два ящика, — удивилась я. — За прошедшие сто лет он, видимо, очень увеличился в объеме.
— Странно, очень странно, — забеспокоился пастор. — Но они в такой спешке выехали оттуда… Они говорят, что один из ящиков, должно быть, и есть тот самый ящик.
Мы обследовали оба ящика и обнаружили на них надписи: на одном — «Премьер-министр Исландии», на другом — «Оптовая фирма "Снорри-Эдда"» — два названия одного и того же предприятия. Отец обратил внимание, что на одном из ящиков выведено дегтем: «Датская глина».
— Что означают эти слова? — спросил он.
— Датская глина, датская глина, — задумчиво прошептал пастор. — Это похоже на датчан: они всегда издеваются над исландцами.
— В лучшем случае это означает, что это датская глина, — сказала я. — Не заглянем ли мы сначала в другой ящик? У меня к нему больше доверия, хотя я и не понимаю написанных на нем иностранных слов.
Мы отбили ломом доски с крышки ящика, и сквозь упаковку я исследовала содержимое. А потом вытащила… И что же я оттуда вытащила? Маленькую консервную коробку, примерно в 200 граммов, упакованную в папиросную бумагу. Этими коробками и был забит весь ящик. Я сразу узнала знакомые мне по Рейкьявику португальские сардины, вывезенные из Америки. Газеты писали о них, что это единственная рыба, которая смогла перебраться через самые высокие в мире таможенные барьеры и, несмотря на свой десятилетний возраст, с прибылью в тысячу процентов продается в одной из крупнейших рыболовных стран, где даже собак тошнит от одного слова — «лососина».
— Португальские сардины — чудесная рыба, — заметила я, — но мы ведь не этого ждали.
— Не будем открывать второй ящик, — предложил пастор. — Не будем искушать веру. В сущности, ведь неважно, что в ящиках. Это символическая посылка. При похоронах химическое содержимое гроба не имеет никакого значения. Главное — это память об умершем в сердцах живых.
Но отец уже открыл второй ящик и снял упаковку. Как я и подозревала, в нем также не было ничего, чем мог бы гордиться исландский народ. Если верить христианам, что человек — это прах и тлен, то содержимое второго ящика с успехом можно было выдать как за прах человека, так и за все, что угодно, во только не за прах исландца, поскольку это был не исландский прах. Это была не исландская земля — камни, песок или глина. Сухая, серая, похожая на известку масса больше всего напоминала собачий помет.
— Что же такое Любимец народа — датская глина или португальские сардины? — спросила я.
— Неужели ты ни во что не веришь, дитя?! — воскликнул пастор.
— Мальчишеские выходки! — рассердился отец и ушел взглянуть на лошадей.
— А ты веришь? — спросила я пастора.
У этого серьезного, далекого от догматов церкви доброго человека пролегла около рта жесткая и неумолимая, я бы сказала даже ожесточенная, складка, в глазах появился фанатический блеск. Я с трудом узнавала его.
— Я верю, — ответил он.
— Ты веришь и тогда, когда убеждаешься, что то, во что ты верил, является прямой противоположностью себе?
— Я верю!
— Разве вера в то, чего наверняка не существует, есть вера?
— Я верю, — сказал пастор Тройсти, — в миссию деревни в жизни исландского народа. Эта глина, с которой, возможно, смешались частицы праха борца за свободу, короля поэзии, — для меня святой символ веры исландского народа. Любимец народа вернулся наконец на родину. Святой дух в моей груди укрепляет меня в этой исландской вере. Я надеюсь, что мы никогда более не лишимся веры в свою миссию.
Он окинул взглядом долину и окружающие ее горы и с горячим блеском в глазах провозгласил торжественным голосом проповедника:
— Да будет благословение господне вечно над нашей округой!
Лошади
Через некоторое время тишина разбудила Богов, и моя мать принесла им горячий кофе. Они пососали сигареты и отправились куда-то с ружьем.
Стоял один из тех тихих осенних дней, какие бывают только в долинах, когда даже самый слабый звук рождает в отдаленных скалах эхо. Вскоре горы загудели от выстрелов. И забытую миром долину охватил страх: осенние птицы стрелой пролетали мимо, овцы мчались на склоны гор и сбегались к пустоши, кони, фыркая, носились вверх и вниз по горам.
Самое прекрасное, самое волнующее зрелище в деревне — это табун испуганных лошадей. Вначале испуг лошадей напоминает игру, шутку, затем к веселью примешивается дрожь ужаса, кажется, что лошади взбесились. Они мчатся, будто спасаясь от надвигающегося на них раскаленного потока, движения их быстры, как молния, мышцы напряжены, кони машут головами, изгибая свои упругие шеи, хвосты и гривы развеваются по ветру. Вот они на минуту остановились и начали брыкаться, кусая друг друга, страстно ржать.
И вдруг, словно опаленные огнем, эти ни на что не похожие существа вновь срываются с места, мчатся, как воплощение бури, по камням, болотам и склонам, лишь на долю секунды касаясь копытами земли, которая, подобно невидимому костру, горит у них под ногами, перелетают через водопады, несутся через ущелья и скалы, перемахивают через кручи, пока внезапно не очутятся на неприступной скалистой вершине; некоторые из них там и погибают, и тела их пожирают птицы.
Боги вернулись к обеду и притащили овцу, которую им удалось застрелить в горах. Бриллиантин — сей единственный Лютер современности, равно способный быть и отцом семейства, и толкователем религиозных мистерий с помощью святого духа, — не осмеливался вернуться домой к жене и близнецам с пустыми руками.
Мой отец пощупал ухо овцы и узнал метку одного из крестьян. Он сказал, что владельцу нужно возместить убыток и объяснить, что произошел несчастный случай, иначе делом займется местный судья. Богам не понравилось, что нельзя стрелять бегающих по горам овец, и они поинтересовались, чем в таком случае живут крестьяне, если запрещено заниматься охотой?
Наконец они выгрузили ящики и позвали пастора Тройсти. Ничто не могло поколебать уверенности пастора в том, что Боги — орудия высшей силы, если не прямое явление божества, как они сами об этом заявили.
— Лютеранский пастор, — сказал он, — верит в тех, кто непосредственно внимает святому духу и понимает Священное писание без посредничества папы. — Это было последнее слово пастора, обращенное к нам. Он сел в грузовик с тем, чтобы через два дня вернуться сюда с паствой, столпами местного общества и организовать приличествующие Любимцу народа похороны.
Лошади после некоторого размышления перестали бояться Богов и опять спокойно паслись на лугах, равнинах, на берегу реки и около самого двора.
В эти дни поздней осени, когда и мертвое и живое выступает отчетливее и яснее, чем в какое-либо другое время года, я люблю из окна наблюдать за лошадьми. Как прекрасно они созданы! Еще один взмах резца — и это произведение искусства могло бы быть испорчено; волнистая линия от гривы к спине и дальше к хвосту — это же, в сущности, очертания женской фигуры, в раскосых глазах этих существ скрывается мудрость, недоступная человеку, похожая на усмешку языческих идолов; на морде играет усмешка, с какой не сравнится улыбка ни одной кинозвезды. И где найти женщину, от которой исходило бы такое же благоухание, как из ноздрей лошади? А посмотрите на копыта! Конечности всех живых существ мира: когти, руки, лапы, жабры и крылья — похожи на них. Так совершенна лошадь, что ее знак — подкову, знак нашей веры, — можно найти на всех дверях как символ счастья, плодородия и женского начала, как противопоставление кресту, знаку смерти.
