Булчу Берта - Кенгуру
Жожо, забыв обо всем, орудовала манипуляторами, нажимая на кнопки, снова и снова отправляя шарик к начальной позиции, ведя его через самые трудные коридоры, самые сложные препятствия. Варью взглянул на нее сбоку: каштановые волосы Жожо метались у нее по спине, она сосредоточенно, раскрасневшись, боролась за очки, которые должны были решить судьбу игрушечного кенгуру. Варью захотелось тут же поцеловать Жожо, прижать к себе ее хрупкое, как у девочки, тело, но приходилось следить и за своей игрой. Он не слишком любил флиппер, согласился играть, собственно, только ради Жожо — и без всякого энтузиазма гонял шарик по лабиринту. Игра по-настоящему заинтересовала его лишь после того, как на счетчике появилась цифра 800. Прежде, когда он подходил к флипперу, больше трехсот — четырехсот очков ему не удавалось набрать. Понемногу входя в азарт, он нажимал на кнопки быстро и точно, стараясь предугадать, куда метнется, где остановится шарик. Иногда казалось уже, шарик вот-вот провалится и игра будет окончена, но каждый раз шарик как-то проскакивал опасное место. Мелькнула цифра 1400, потом — 2000. Варью разогрелся; шарик как угорелый метался по магнитным полям меж лунными кратерами. Рядом Жожо давно уже кончила игру, но он едва обратил на это внимание. По худому лицу его текли крупные капли пота. Шарик провалился, когда на счетчике было 2960. Варью выпрямился, вытер лоб.
— Где мое пиво?
Жожо толкнула его в бок:
— Ты сюда посмотри!
На счетчике у Жожо стояло: 2001. Варью непонимающе посмотрел на цифру и не мог взять в толк, чему он должен удивляться.
— Старина, ты же чуть-чуть не превратился в кенгуру... На одно очко меньше — и все,— сказала Жожо.
— На два. Мы о двух тысячах договаривались.
— Мне хотелось очков на десять хотя бы выйти за две тысячи...
— А мои две тысячи девятьсот шестьдесят — Я они тоже ведь что-то значат. Восемьсот очков — я к тебе хорошо отношусь, тысяча четыреста ты мне нравишься больше всех, две тысячи — я тебя люблю. Тогда что же тебе две тысячи девятьсот шестьдесят — пустяк?..
— Три тысячи значило бы, что ты очень меня любишь.
— Об этом мы не договаривались.
— Это я про себя задумала,— ответила Жожо и сняла с флиппера игрушку.
— Давай мне моего кенгуру,— сказал Варью.
Жожо погладила игрушку и отдала ее Варью. Они пошли к выходу.
Бородатый парень у стены Я все еще наигрывал песню Лили Марлен «Ночью у казармы».
— А мне пиво полагается,— напомнил Варью, когда они вышли на улицу.
— Ты знаешь, я всегда чувствовала, что ты совсем и не превращался в кенгуру и что любишь меня. А теперь, когда выяснилось, что и вправду любишь — так все как-то стало странно. Мне бы хотелось, чтобы с нами случилось какое-нибудь чудо.
— Какое еще чудо?
— Не знаю... Если бы знала, то это было бы не чудо. Чудо ведь нельзя предвидеть, оно бывает неожиданным: что-то случится с тобой — и сразу все вокруг сделается каким-то иным, хорошим...
— А пока чудо не случилось, ты не будешь возражать против кружки пива? — перебил ее Варью, показывая на противоположную сторону улицы, где, распахнув настежь двери, зазывала прохожих веселая корчма.
Они перешли улицу, перед входом в корчму остановились поцеловаться. Пивной зал по случаю субботы был полон. За столиками сидели целые семьи; дети и женщины жевали ватрушки. Жожо и Варью переглянулись, покачали головами: дескать, ничего себе...
Жожо протолкалась к стойке и принесла две кружки пива. Пены было столько, что под ней едва нашлось место для пива — но по крайней мере оно было холодным. Варью и Жожо медленно пили кисловато-терпкую жидкость и смотрели друг на друга. Через несколько минут они уже снова были на улице; взявшись за руки, шли не спеша, выбирая сухие места между лужами. Вскоре они оказались на небольшой площади, возле освещенной церковки с раскрытыми дверьми. Недалеко от церкви, за статуей святой Елизаветы, под акациями стояли две скамейки. Жожо и Варью сели и обнялись. В церкви началась вечерняя месса; несколько опоздавших старушек торопливо вошли в двери. Варью повернул к себе голову Жожо, поцеловал ее. Свежие влажные губы Жожо, прижатые к его губам, становились все горячее и суше. Забыв обо всем, они тесно прижались друг к другу. Из церкви доносились слова лореттской литании. Протяжные возгласы священника чередовались с гортанно-визгливыми женскими голосами.
Господи небесный,
Помилуй нас!
Святый Иисусе,
Святый Дух господень,
Пресвятая Троица,
Пречистая дева Мария,
Помяни нас!
Святая Матерь божья, Всеблагая дева...
Варью сунул руку под кофточку Жожо; на ладонь ему доверчиво, словно два молодых голубя, легли ее груди. Ему с новой силой захотелось близости Жожо. Под нависшими ветвями акаций было темно, но луна то и дело выходила из-за облаков, освещая площадь и скамейки. Варью зарылся лицом в шелковистые волосы Жожо, нашел губами ее шею и, целуя, прошептал:
— Знаешь, Жожо... По-моему, та машина плохо считала. Там наверняка было три тысячи.
— Ох, Ворон, милый мой... Я так тебя люблю. Я и без машины знала, что ты тоже меня любишь... Всегда знала. Еще тогда, у железной дороги, помнишь, когда поезд остановился.
— Пойдем куда-нибудь... Куда-нибудь, где...— сказал Варью, вставая.
Жожо потянулась за ним, прижалась к нему всем телом.
— Хочешь, пойдем куда-нибудь? — еще раз спросил он.
Жожо, ничего не ответив, взяла его за руку и пошла. Вслед им неслись слова лореттской литании:
Царские чертоги
славного Давида,
златый дом Марии...
Перед статуей святой Елизаветы Варью остановился, повернул Жожо к себе лицом, поцеловал ее.
— Ну, хочешь? — спросил он снова.
Жожо подняла голову, взглянула Варью в глаза:
— Ворон... У меня ребенок будет...
Варью несколько минут стоял, как громом пораженный. Потом потряс головой.
— Не понимаю.
— Когда ты у нас в доме был, в начале лета... Помнишь, еще мама неожиданно пришла...
— Помню, конечно... Да-да... Но ведь сейчас уже август. Почему ты раньше-то ничего не говорила?
— Сначала я сама не верила. А потом даже обрадовалась, что у меня тайна есть и никто ее не знает. Я такая была счастливая... А потом испугалась и стала каждую субботу ждать тебя в «Мотыльке». А тебя все не было и не было.
— Отец твой знает?
— Нет, отец не знает.
— Точно?
— Точно. Только мама знает. Если ты скажешь, я не буду рожать. Пойду к врачу. Еще есть время.
— Не об этом речь...
— Я чувствовала, что ты меня любишь. А если любишь, так эти две-три недели ничего не значат... Тебя никогда нет дома.
— И все-таки я не пойму, почему ты не сказала. Пришла бы к шести, еще застала бы меня на базе.
— Я два раза приходила. А ты в отъезде был. Не вернулся из рейса.
— Написала бы.
— Написала вот.
— Только теперь. Могла бы написать еще в июне.
— Тогда это еще тайна была. Моя тайна. У меня ведь тоже могут быть тайны, не только у тебя. Ты ведь не показал мне письмо Йоцо.
— Я же тебе предлагал на улице прочитать. На салфетке никакой тайны не было, только важная весть.
— А когда я просила показать, ты не дал.
— Ей-богу, Йоцо писал. Там о моей жизни идет речь...
— И о моей тоже. С девками переписываешься, а я...
Варью снова достал салфетку и протянул ее Жожо.
— Йоцо это писал. На, прочитай сама.
— Не буду я читать. Йоцо не пишет письма на салфетках. Это какая-нибудь паршивая девка тебе писала. Подбираешь их на дороге, а потом они сюда лезут.
— Ну, читай же, вот!.. «Привет. Йоцо». Это от Йоцо письмо.
— Не буду читать.
И тут Иштван Варью вдруг влепил ей пощечину. Позже он и сам не мог понять, как это случилось. Привели его в себя горькие рыдания Жожо; он увидел, что девушка поворачивается и бежит прочь. Варью выронил салфетку и бросился за ней, крича на бегу:
— Жожо! Постой... Я люблю тебя. Честное слово, машина неправильно посчитала. Там три тысячи было... Три тысячи...
На углу Жожо оглянулась и крикнула:
— Ненавижу тебя... Кенгуру!
Варью остановился, вытер потный лоб. Потом повернулся к церкви. Он, впрочем, и сам не знал, что ему там нужно. Из церкви выходили люди; он шел вместе с ними, влекомый человеческим потоком, как щепка ручьем. Вокруг бормотали что-то старухи — словно заклинания произносили. Луна сияла на небе в полную силу; облака, сбившись у горизонта, неспешно ползли куда-то, подталкиваемые ночным ветром. Этот ветер не упоминался в последней метеосводке, наверное, потому, что он не фигурировал ни в австрийских, ни в британских прогнозах погоды. Так что если ветер и нес облака, то делал это неофициально. В тех же метеосводках облака стояли на месте всю ночь и даже утром, суля дожди и грозы. Луна же плевать хотела на метеосводки. Сначала луна была оранжевой, потом побелела. Она царственно сияла на небосводе. Облака ее не интересовали; облака и их перемещение — об этом пусть болит голова у людишек на земле. Луна же себе на уме, у нее свои дела. Варью смотрел на луну. Луна светила во всю мочь, ей было совершенно до лампочки, что Варью сейчас глядит на нее и что он остался совсем один. Старухи и верующие рабочие понемногу исчезали в переулках. Варью, злой и расстроенный, шагал дальше. Завернул в какую-то корчму, выпил пива. Потом помочился под липой и снова брел куда-то по улицам. И очень удивился, когда оказался возле своего дома.
![Айрин Эльба - Лучшее впереди. Книга вторая [СИ]](/uploads/posts/books/5908/5908.jpg)