Арнольд Беннет - Заживо погребенный
— А этот мелкий торгаш — он догадывался, чьи это картины? — насторожился Прайам.
— Он-то? Да догадайся он, стал бы он их сбывать по пятьдесят фунтов штука? Понимаете, сначала я считал, что покупаю вещи, писаные вами до вашей, так сказать, кончины. Я ж, как все, считал, что вы… э-э… в аббатстве. Потом-то мне в душу закрались некоторые сомненья. И вот, в один прекрасный день, у меня на пальце остается немножечко краски, и тут уж, скажу я вам, я беспокоюсь не на шутку. Однако остаюсь при своем мнении и продолжаю гарантировать, что это — картины Фарла.
— И вам не приходило в голову навести справки?
— Приходило, ну как же, приходило, — вздохнул мистер Оксфорд. — Я уж и так и сяк старался выведать у этого еврея, откуда он берет картины, а он — ни в какую. Н-да-с, тут я почуял тайну. Ну, а зачем мне тайны, они мне ни к чему, из них шубу не сошьешь, и я решил, что бог с ней с этой тайной. Такой линии и придерживался.
— И что же вам мешало придерживаться ее и дальше? — вскинулся Прайам.
— Да вот, обстоятельства и помешали. Я, собственно, все картины продавал Уитни Си Уитту. Что ж, и отлично. По крайней мере, мне казалось, что все отлично. Я ручался именем и репутацией Парфиттов, что картины ваши. И вот в один прекрасный день я узнаю от мистера Уитта, что оборотная сторона холста проштемпелевана, и на резиновом штемпеле значится имя изготовителя холста и дата, притом дата — после ваших, так сказать, похорон, ну, и лондонские торговые агенты навели справки у тех, кто продает художникам краски и холсты, и те готовы свидетельствовать, что холст этот был выделан уже после похорон Прайама Фарла. Схватываете, в чем заковыка?
Прайам схватывал.
— Моя репутация, репутация Парфиттов поставлена на карту. Если эти картины не ваши — значит, я жулик. Имя Парфиттов загублено навеки, и поднимается такой скандал, каких свет еще не видывал! Уитт грозится предъявить иск. Я предложил забрать обратно все картины по той же цене, которую он заплатил, и — без вычета комиссионных. Не хочет! Старик, сами понимаете, немножечко gaga[18], наверно. Вот и не хочет. Бушует. Его, видите ли, обвели вокруг пальца, он, мол, этого так не оставит. Пришлось ему доказывать, что картины ваши. Пришлось представить ему основания, на которых я давал свои гарантии. Короче говоря — я разыскал вас!
Снова он вздохнул.
— Послушайте, — сказал Прайам. — И сколько в целом заплатил вам Уитт за мои картины?
Мистер Оксфорд помолчал, потом ответил:
— Что ж, не возражаю, назову вам цифру. Он заплатил мне семьдесят две тысячи фунтов с мелочишкой, — он улыбнулся, как бы оправдываясь.
Прайам сообразил, что те четыреста фунтов, которые он получил за свои картины, составляют куда меньше одного процента от того, что получил за них в конце концов лощеный, процветающий делец, и традиционный гнев художника против дельца — производителя против паразита-посредника — вспыхнул в его сердце. До сих пор он не имел серьезных оснований жаловаться на своих агентов. (Исключительно успешные художники редко их имеют). Теперь же он видел в торговцах картинами то, что видят в них обыкновенные художники, — порожденье всяческого зла! Теперь он понял, откуда у мистера Оксфорда шикарный автомобиль, оснастка, клуб, красотки! Все это заработано не мистером Оксфордом, а для мистера Оксфорда, в жалких мастерских, да что! на чердаках, трудолюбивыми, обтрепанными художниками! Мистер Оксфорд — наглый вор, мерзкий угнетатель гениев! Мистер Оксфорд, одним словом, — чертово отродье, и Прайам молча, но очень искренне, послал его на подобающее ему место.
Все это ужасно было несправедливо со стороны Прайама. Никто не просил Прайама умирать. Никто не просил его отрекаться от себя. И в том, что начиная с известного времени, он получал десятки вместо тысяч фунтов за свои картины, — исключительно его собственная вина. Мистер Оксфорд просто покупал и просто продавал; такая уж работа. Но грех мистера Оксфорда в глазах Прайама был тот, что мистер Оксфорд был перед ним ни в чем не грешен. Даже при меньшей проницательности, чем та, какой обладал мистер Оксфорд, можно было заметить, что Прайам весьма нелестно оценил его последнее сообщение.
— Для нас обоих, — завел мистер Оксфорд вкрадчиво, — было бы, конечно, лучше, если бы вы дали мне такую возможность доказать мистеру Уитту, что гарантии мои — не ложные гарантии.
— Почему это — для нас обоих?
— Потому что… ну… я с восторгом заплатил бы вам, скажем, тридцать шесть тысяч фунтов в знак признательности за… — он осекся.
Возможно, он тотчас сообразил, какую жуткую он совершил бестактность. Или уж ничего не следовало предлагать, или уж всю сумму, которую он получил, за вычетом небольших комиссионных. Предложить Прайаму ровно половину — был непроизвольный порыв, роковая глупость со стороны природного дельца. А мистер Оксфорд был прирожденный делец.
— Я у вас ни пенни не возьму, — отрезал Прайам. — Ничем не могу вам быть полезен. Мне, кажется, пора. Я и так опаздываю.
Неудержимая холодная ярость как подтолкнула его в спину, и, грубо презрев все обольщенья клуба, он встал из-за стола. Мистер Оксфорд, все более и более делаясь дельцом, встал тоже и проследовал за ним, прямо-таки провел его к гигантской гардеробной, что-то заискивающе, подобострастно, шепча Прайаму в ухо.
— Будет разбирательство в суде, — объявил мистер Оксфорд уже в огромном холле, — и ваши свидетельские показания мне будут прямо-таки необходимы.
— И слушать не желаю. До свиданья!
Гигант у двери едва успел распахнуть ее для Прайама. Прайам бежал — бежал, и его преследовал кошмар: виденье людного суда. Невыразимая мука! Он посылал мистера Оксфорда в преисподнюю и даже ниже, и клялся, что палец о палец не ударит, чтобы спасти мистера Оксфорда от пожизненных каторжных работ.
Получение денег
Он стоял у подножья монумента и дико разговаривал с самим собой. Ну хоть слава Богу, вырвался оттуда, от этих карликов, ползающих по коврам, невидимо ютящихся на креслах и диванах. Он, собственно, не помнил, что с ним происходило с той минуты, когда он выскочил из-за стола; не помнил, встречал ли что-то, кого-то на пути наружу; помнил только льстивые, подобострастные увещеванья мистера Оксфорда, преследовавшие его до самой двери, где стоял гигант. Клуб ему запомнился, как прибежище черной магии; отвратительная жизненность всей этой мертвечины; а все, что там творится — непостижимая нелепость. «Тихо! Тихо!» — взывают белые бумажки в одной огромной зале, а рядом допущен гомон! А эта жуткая столовая с неприступными каминными решетками, до которых ни одному карлику вовек не дотянуться! Он продолжал высказывать весьма нелестные сужденья о клубе и о мистере Оксфорде на весьма повышенных тонах, не замечая улицы. Он очнулся, когда некий довольно испуганного вида субъект ему отдал честь. То был шофер мистера Оксфорда, терпеливо дожидавшийся, когда же мистер Оксфорд сочтет возможным снова поместиться в свой салон на колесах. Шофер, повидимому счел, что Прайам надрался, либо спятил, но его обязанность была отдавать честь, и больше ничего, а потому он отдал честь Прайаму и больше ничего.
Совершенно забывая о том, что шофер тоже человек, собрат его, Прайам тут же повернулся на каблуках и зашагал прочь по улице. На углу этой улицы был крупный банк и, преисполнившись беззаветной отваги, как солдат в сраженье, Прайам переступил порог. Никогда еще прежде не бывал он в лондонском банке. Сначала он ему напомнил клуб, только на огромном плакате был означен день месяца, как бы мистическое число — 14 — другие же плакаты содержали разрозненные буквы алфавита. Потом он разглядел, что это такой большой зверинец, в котором дрессированные молодые люди разных размеров, разных лет, сидят в крупных клетках из красного дерева и проволоки. Он шагнул прямо к одной из клеток — с дыркой — и швырнул туда чек на пятьсот фунтов — довольно вызывающе швырнул.
— Вам рядом, — так за решеткой произнесли уста над высоким воротничком и зеленым галстуком, и надменная рука швырнула чек Прайаму обратно.
— Рядом! — повторил Прайам в растерянности, но и в бешенстве.
— Там — от А до М, — произнесли уста.
Тут-то Прайам понял значенье одиноких букв, и, в новом припадке бешенства, метнулся к соседней клетке. Где другая надменная рука приняла чек, повертела так и сяк, с видом, говорившим: «Небось поддельный!»
И:
— Не подписано! — отрезали другие уста над другим высоким воротничком и зеленым галстуком. И вторая надменная рука толкнула чек к Прайаму так, будто это ходатайство о вспомоществовании.
— А-а, вот оно что! — еле выговорил Прайам от ярости. — А пера, например, у вас не найдется?
Зачем же было так себя вести? Он никакого права не имел вымещать дурное настроение на совершенно неповинном банке, выплачивавшем двадцать пять процентов своим акционерам, тысячу в год своим директорам и оставшуюся мелочь своим людям в клетках. Но ведь Прайам был не такой, как вы да я. И не всегда он вел себя вполне разумно. Ну не умел он злиться на одного человека, скажем, или на одно здание. Если уж он злился, так на всех и вся, оптом, в розницу и без разбора, и солнце, звезды и луна не составляли исключения.
