Оноре Бальзак - Сельский священник
— Несчастный малютка, — сказал он и сам передал мальчика няньке, которая унесла его.
Старуха Совиа взглянула на дочь и поняла, что слова г-на Бонне не пропали даром: слезы брызнули из давно иссохших глаз Вероники. Старая овернка сделала знак священнику и удалилась.
— Погуляйте немного, — сказал г-н Бонне Веронике, увлекая ее на другой конец террасы, откуда видны были «Ташроны». — Вы принадлежите мне, за вашу больную душу я должен буду отдать отчет богу.
— Дайте мне оправиться от моего уныния, — ответила она.
— Это уныние навеяно мрачными мыслями, — горячо возразил кюре.
— Да, — согласилась она с чистосердечием скорби, дошедшей до предела, за которым забывают об осторожности.
— Я вижу, вы впали в пучину равнодушия, — воскликнул он. — Если есть степень физических страданий, когда исчезает всякая стыдливость, то есть и такая степень страданий нравственных, когда угасают силы души, — это я хорошо знаю.
Вероника была поражена, встретив у г-на Бонне столь тонкую наблюдательность и нежное сочувствие; но мы уже видели, что необыкновенная чуткость этого человека, не искаженная ни единой страстью, помогала ему исцелять скорби своей паствы с материнской любовью, присущей только женщинам. Этот mens divinior[21], эта апостольская нежность ставит священника выше всех других людей, превращает его в существо божественное. Г-жа Граслен еще недостаточно знала г-на Бонне, чтобы разгадать в нем высшую красоту, скрытую в глубине души, как источник, который дарит покой, свежесть и подлинную жизнь.
— Ах, сударь! — воскликнула она, простирая к нему руки и устремив на него взгляд умирающей.
— Я слушаю вас, — откликнулся он. — Что делать? Чем помочь вам?
Они молча шли вдоль балюстрады по направлению к равнине. Этот торжественный момент показался благоприятным носителю благих вестей, сыну иисусову.
— Представьте, что вы перед господом богом, — произнес он тихим таинственным голосом. — Что бы сказали вы ему?
Госпожа Граслен вздрогнула и остановилась, словно пораженная ударом грома.
— Я сказала бы, как Христос: «Отец мой, почто ты покинул меня?» — ответила она просто, но с такой болью, что слезы выступили на глазах у кюре.
— О Магдалина! Вот слова, которых я ожидал от вас! — воскликнул священник, невольно залюбовавшись ею. — Видите, вы прибегаете к правосудию божьему, вы призываете бога! Выслушайте меня, сударыня. До срока правосудие божье вершит религия. Церкви дано судить все тяжбы души. Правосудие земное лишь слабое подражание, призванное служить нуждам общества, оно лишь бледный образ правосудия небесного.
— Что вы хотите сказать?
— Вы не судья в собственном деле, над вами стоит бог, — сказал священник. — Вы не имеете права ни осуждать себя, ни отпускать себе грехи. Бог, дочь моя, — вот верховный судья.
— Ах! — воскликнула она.
— Он видит причину явлений там, где мы видим одни лишь явления.
Вероника остановилась, пораженная новой для нее мыслью.
— Вы обладаете возвышенной душой, — продолжал отважный священник, — и к вам обращаюсь я с другими словами, чем к смиренным моим прихожанам. Ум ваш развит и изощрен, вы можете подняться до понимания божественного смысла католической религии, для нищих и малых сих выражаемого в образах и в словах. Слушайте же меня внимательно, речь пойдет о вас; ибо хотя я поставлю вопрос очень широко, я буду говорить о вашем деле. Право, созданное, чтобы защищать общество, основано на равенстве. Общество, будучи лишь совокупностью поступков, опирается на неравенство. Итак, существует разлад между поступками и правом. Должен ли закон подавлять общество или благоприятствовать ему? Другими словами, должен закон противодействовать движению внутренних сил общества, чтобы сдерживать его, или он должен применяться к этому движению, чтобы вести общество за собой? С самого зарождения человеческого общества ни один законодатель не смел взять на себя решение этого вопроса. Все законодатели довольствовались тем, что анализировали поступки, указывая на поступки предосудительные или преступные, и назначали кару или возмездие. Таков закон человеческий: он не дает ни способов предупредить ошибку, ни способов отвратить того, кто наказан, от новых ошибок. Филантропия — это высокое заблуждение; она лишь бесцельно терзает тело, она не проливает бальзама, исцеляющего душу. Филантропия создает проекты, порождает идеи и доверяет их осуществление людям, молчанию, работе, запретам — посредникам немым и бессильным. Религия не знает этих несовершенств, ибо простирает жизнь за пределы земного мира. Для нее все мы грешники, все мы падшие, она открывает нам неисчерпаемые сокровища всепрощения: всех нас ждет полное возрождение, никто из нас не безгрешен, церковь готова простить и ошибки и даже преступления. Там, где общество видит преступника, которого нужно исторгнуть из своего лона, церковь видит душу, которую надо спасти. Больше того!.. Вдохновленная богом, которого созерцает неустанно, церковь признает неравенство сил, она изучает несоответствие между силами человека и выпавшей ему на долю ношей. И если для нее мы не равны по мужеству, по телу, по духу, по способностям, по достоинствам, то всех она делает равными в раскаянии. Тут, сударыня, равенство не пустое слово, ибо мы можем быть, мы уже равны в своих чувствах. Начиная с первобытного фетишизма дикарей до изящных вымыслов Греции, до глубоких и изощренных учений Египта и Индии, выраженных в радостных или грозных обрядах, всюду проявляется заложенное в человеке представление — идея падения и греха, из которой возникает идея жертвы и искупления. Смерть спасителя нашего, искупившего грехи рода человеческого, — вот образ, которому все мы должны следовать: искупим вины наши! Искупим ошибки наши! Искупим грехи наши! Все искупается — в этих словах смысл католицизма; в них объяснение почитаемых нами таинств, которые способствуют торжеству благодати и поддерживают грешника. Плакать и стенать, как Магдалина в пустыне, — это только начало, сударыня. Дело — вот венец! В монастырях плакали и действовали, молились и просвещали. Монастыри были действенными посредниками нашей божественной религии. Они воздвигли постройки, насадили леса и возделали поля в Европе, спасая вместе с тем сокровища наших познаний, сокровища земного правосудия, политики и искусства. В Европе всегда можно будет узнать места, где находились эти лучезарные центры. Большинство современных городов — порождение монастырей. Если вы верите, что только богу дано судить вас, то церковь говорит вам моими устами: все можно искупить добрыми делами раскаяния. Руки божьи взвешивают одновременно и содеянное зло и ценность совершенных благодеяний. Заступите одна место монастыря, и вы сможете сотворить здесь чудеса. А труд ваш принесет счастье людям, над которыми поставило вас ваше богатство, ваш ум и даже сама природа, создав в этом холме над равниной как бы образ вашего общественного положения.
В этот момент священник и г-жа Граслен повернули обратно, в сторону равнины, и кюре показал на деревню, лежавшую у подножия холма, и на замок, возвышавшийся над всей местностью. Было около пяти часов вечера. Желтые лучи солнца пробежали по балюстраде и садам, озарили замок, сверкая на позолоченных чугунных акротерах, и осветили широкую равнину, пересеченную дорогой — унылой серой лентой, не окаймленной, как все другие дороги, зеленым бордюром деревьев.
Когда Вероника и г-н Бонне миновали каменную громаду замка, позади двора им открылся вид на конюшни и службы, на монтеньякский лес, по которому ласково скользили солнечные лучи. Хотя последнее зарево заката освещало лишь верхушки деревьев, можно было отлично рассмотреть все прихотливые оттенки осеннего леса, подобно великолепному ковру, раскинувшемуся от холма, на котором лежал Монтеньяк, до первых вершин Коррезской горной цепи. Дубы отливали флорентийской бронзой, ореховые и каштановые деревья поднимали свои медно-зеленые кроны, трепетала золотая листва осин; и все это пиршество красок оттенялось разбросанными по лесу мрачными серыми пятнами. Там возвышались только колоннады белесых стволов, начисто лишенных листвы. Рыжие, бурые, серые тона, гармонически сливающиеся воедино под бледным светом октябрьского солнца, перекликались с окраской бесплодной равнины, с зеленоватой, как стоячая вода, бескрайней целиной. Священник хотел объяснить Веронике, что означало это прекрасное, овеянное безмолвием зрелище: ни деревца, ни птицы, мертвая тишина — в равнине; молчание — в лесу; кое-где спирали дымков в деревне. Замок выглядел мрачно, как его хозяйка. По странной закономерности дом всегда похож на того, кто царит в нем, чей дух в нем витает.
Госпожа Граслен внезапно остановилась: мысль ее была поражена словами кюре, сердце тронуто его убежденностью, чувства ее пробудились от звука этого ангельского голоса. Кюре поднял руку и указал вдаль. Вероника посмотрела на лес.
