Редьярд Киплинг - Собрание сочинений. Том 5. Наулака. Старая Англия
— О, нет.
— Благодарю вас, — почти смиренно проговорил Тарвин.
— Я хочу сказать, что не нуждаюсь в присмотре.
— Но это не неприятно вам?
— Это хорошо с вашей стороны, — беспристрастно сказала она.
— Ну так, значит, с вашей стороны нехорошо, если это не нравится вам.
Кэт невольно улыбнулась.
— Кажется, нравится, — сказала она.
— И вы позволите мне приходить иногда? Вы не можете представить себе, что такое этот постоялый двор! Эти странствующие приказчики положительно убьют меня. А кули на плотине также не подходят мне.
— Хорошо, раз вы уже здесь. Но вам не следует оставаться здесь. Окажите мне услугу и уезжайте, Ник.
— Дайте мне какое-нибудь более легкое задание.
— Но зачем вы здесь? Вы не можете привести никакого разумного довода.
— Да, так говорит и Британское управление. Но я привез с собой свой довод.
Он признался в своей тоске по чему-нибудь родному и естественному, американскому, после дня работы под языческим палящим солнцем. Когда он представил свою тоску в подобном свете, Кэт сочувственно отнеслась к ней. Она была воспитана в тех традициях, которые повелевали поступать так, чтобы молодые люди чувствовали себя дома, на родине. И он действительно почувствовал себя на родине, когда, два или три вечера спустя, она дала ему топазскую газету, присланную ей отцом. Тарвин набросился на газету и переворачивал четыре страницы тонкой бумаги два раза.
Он облизнул губы.
— О, как хорошо, хорошо, хорошо! — смакуя, говорил он. — Ну, разве не красивы объявления? Что-то с Топазом? — крикнул он, держа газету в вытянутой руке и жадно пробегая столбцы. — О, там все хорошо! — Стоило послушать, как музыкально певуче он проговорил эту обыкновенную фразу. — Знаете, ведь мы идем вперед, не правда ли? Мы не отстаем, не зеваем, не теряем попусту времени, хотя еще у нас нет «Трех С.». Мы идем вровень с прогрессом. Ах, ах! Взгляните-ка на «Рестлерские корешки». Бедный, старый, источенный червями город засыпает от старости крепким сном, не правда ли? Только подумать… провести туда железную дорогу. Послушайте-ка:
«Мило С. Ламберт, владелец «Последнего канала Ламберт», имеет вагоны, нагруженные хорошей рудой, но, как и все остальные обыватели, считает, что не стоит отправлять их на корабль, когда нет железной дороги ближе пятнадцати миль. Мило говорит, что Колорадо недостаточно хорош для него, если ему придется с таким трудом переправлять свою руду».
— Я думаю! Приезжайте-ка в Топаз, Мило. А вот: «Когда в городе осенью будет проведена линия «Три С.», мы уже не услышим более разговора о тяжелых временах. Вместе с тем несправедливо мнение, — и все жители должны восстать и сделать все возможное, чтобы прекратить разговоры — будто Рестлер уступает какому-либо городу его возраста в штате. В действительности, Рестлер никогда не был в таком цветущем состоянии, как теперь. Имея рудники, давшие в прошлом году двенадцать миллионов долларов, шесть церквей различных вероисповеданий, молодую, но процветающую и расширяющуюся академию, которая должна занять передовое место среди американских школ, ряд новых зданий, воздвигнутых в прошлом году, равный, если не превосходящий всякий город в горах, населенный живыми, решительными деловыми людьми, Рестлер обещает и в будущем году быть достойным своего имени».
— Ну, мы не очень-то испугаемся! Мы на это только посвистим в ответ. Но жаль, что Хеклер напечатал эту корреспонденцию, — прибавил Тарвин, нахмуриваясь на мгновение. — Некоторые из жителей могут не понять смешной стороны и отправиться в Рестлер, ожидая проведения «Трех С.». Будет проведена осенью, скажите пожалуйста! О, Боже мой! Боже мой! Вот чем они забавляются, сидя, свесив ноги, на Большой Главной горе и поджидая железную дорогу.
«Наши купцы отозвались на удовлетворение, вызванное в городе известием, что председатель Мьютри, по возвращении из Денвера, благосклонно отнесся к заявлениям Рестлера. Роббинс красиво украсил свои витрины и заполнил их модными товарами. Его магазин, по-видимому, особенно популярен среди молодых людей, у которых денежки звенят в карманах».
— Хотели бы вы видеть, дорогая, как «Три С.» появились бы в одно прекрасное утро в Топазе? — внезапно спросил Тарвин, садясь на софу возле молодой девушки и держа газету так, чтобы она могла смотреть в нее через его плечо.
— А вам хотелось бы этого, Ник?
— Хотелось бы!
— В таком случае, хотела бы и я. Но я думаю, что для вас лучше, если бы этого не случилось. Вы слишком разбогатеете. Посмотрите на отца.
— Ну, я поставил бы себе какие-нибудь спицы в колеса, если бы заметил, что становлюсь слишком богат. Я остановлюсь, как только почувствую, что выхожу из ряда благородных бедных людей. Ну, разве не приятно увидеть снова старый заголовок — фамилию Хеклера во всю величину под словами «старейшая газета в штате», и руку Хеклера, чувствующуюся в сильной редакторской статье о будущем города? Напоминает родину, не правда ли? У него целых два столбца объявлений. Это показывает, что делает город! Никогда не думал, что буду благодарить Бога за какое-нибудь объявление, а вы, Кэт? Но, клянусь, все это приводит меня в отличное расположение духа!
Кэт улыбнулась. Газета вызвала некоторое чувство тоски по родине и в ее душе. Топаз был ей мил и сам по себе; но за оживленными столбцами «Телеграммы» она видела лицо матери, сидящей на кухне в долгие послеполуденные часы (она так привыкла сидеть на кухне во время своей бродячей жизни, полной лишений, что предпочитала сидеть там и теперь); печально смотрит она на вершину покрытой снегом горы, раздумывая, что делает в это время ее дочь. Кэт хорошо помнила этот послеполуденный час на кухне, когда сделаны все дела. Еще с тех времен, когда им приходилось жить на строящихся участках железной дороги, она помнила ветхую качалку, некогда стоявшую в гостиной, которую мать украсила звериными шкурами и отправила на кухню. С выступившими на глазах слезами Кэт припомнила, как мать всегда хотела усадить ее в эту качалку; как приятно бывало ей смотреть, сидя на подушке у ног матери, как маленькая фигурка старушки тонула в глубоком кресле. Кэт слышалось мурлыканье кошки под печкой, пение чайного котелка; тиканье часов раздавалось у нее в ушах, а через щели пола наскоро выстроенного дома ей в ноги дул холодный ветер прерий.
Она взглянула через плечо Тарвина на два рисунка, всегда украшавшие «Телеграмму»: один изображал город в первый год его существования, другой — в настоящее время, и у нее сдавило горло.
— Большая разница, не правда ли? — сказал Тарвин, следя за ее взглядом. — Помните, где стояла палатка вашего отца и старый дом, вот тут у реки? — Он указал место на рисунке. Кэт молча кивнула головой. — Хорошие это были дни, не правда ли? Ваш отец не был так богат, как теперь, и я тоже. Но все мы были очень счастливы.
Мысленно Кэт снова перенеслась в те времена, и перед ее глазами появилась худенькая фигура матери, занятой домашней работой. Она проглотила слезы при воспоминании о характерном жесте матери, когда та прикрывала рукой от огня изнуренное, молодое, но уже постаревшее лицо, в то время, когда пекла хлеб или открывала заслонку печи. Простая картина так ясно вставала перед глазами Кэт, что она видела даже отблеск огня на лице матери и розовый свет, просвечивающийся сквозь ее худую руку.
— Ага! — сказал Тарвин, пробегая глазами столбцы газеты. — Пришлось приобрести вторую машину для уборки улиц. У нас была только одна. Хеклер не забывает и о климате. А в «Столовой» дела идут хорошо. Это хороший знак. Когда будет проведена новая линия, туристам придется останавливаться в Топазе, и у нас будет приличная гостиница. Некоторые города могли бы подумать, что и теперь у нас бывают туристы. Вот недавно в «Столовой» обедало пятьдесят человек, приехавших экспрессом. Образовался новый синдикат по эксплуатации «Горячих Ключей». Знаете, я нисколько не удивлюсь, если там возникнет город. Хеклер прав. Это только поможет Топазу. Нам не повредит, если вблизи будет город. Он явится пригородом Топаза.
Он доказал, что понимает смысл сделанной ему уступки, уйдя рано в этот вечер. Но на следующий день он ушел уже не так рано, и так как он не выказывал намерения касаться запретных вопросов, Кэт была рада видеть его. Вскоре у него вошло в привычку заходить к ней по вечерам и присоединяться к группе людей, собиравшихся вокруг лампы, при открытых дверях и окнах. Кэт, счастливая от видимых результатов ее трудов, расцветавших на ее глазах, обращала все меньше и меньше внимания на его присутствие. Иногда она поддавалась его уговорам и выходила на веранду в чудную индийскую ночь — одну из тех ночей, когда зарницы играют на небе, словно вынутые из ножен мечи; небеса плывут над затихшей землей. Но обычно они сидели в доме с миссионером и его женой, разговаривая о Топазе, больнице, магарадже Кунваре, плотине и, иногда, о детях Эстеса в Бангоре. Но, по большей части, разговор касался мелочей их уединенной жизни, что раздражало и огорчало Тарвина.