Джон Фанте - Подожди до весны, Бандини
– Мне, наверное, лучше сейчас уйти, миссис Хильдегард.
– Дурак, – улыбнулась она.
Он ухмыльнулся от смущения, от хаоса в крови его и в мозгах. Вечерний воздух все это прочистит. Он повернулся и зашагал по вестибюлю к парадной двери.
– Дурак ты! – услышал он сзади. – Невежественный крестьянин.
Mannaggia! К тому же она ему еще и не заплатила. Рот его искривился в злобной ухмылке. Дураком Свево Бандини назвать она могла! Она поднялась с постели ему навстречу, протягивая руки, чтобы его обнять. Через секунду же пыталась вырваться. Она ежилась от ужасного удовольствия, отступив на шаг, а клочья ее блузки ручейками лились из его сжатых кулаков.
Он содрал с нее блузку так же, как Мария выдрала мясо из его лица. Вспоминая теперь эту ночь в спальне Вдовы, он понимал, что до сих пор она стоила для него ужасно много. Ни единого живого существа больше в доме не было, только он да эта женщина рядом, что рыдала от боли восторга, плакала и просила пощадить ее, но плач был притворством, лишней мольбой о беспощадности. Он же хохотал от торжества своей бедности и своего крестьянства. Вот так Вдовушка! Со всем этим богатством и пухлой теплотой – рабыня и жертва своего вызова, всхлипывает в радостном забвенье собственного разгрома, и каждый ее ах – его победа. Он мог бы ее прикончить, если б пожелал, вопль ее придушил бы до шепота, но вместо этого встал и вышел в ту комнату, где в скорой зимней тьме лениво тлел камин, оставив ее рыдать и давиться в подушку. Потом она подошла к нему у камина и рухнула перед ним на колени, лицо вымочено слезами, а он улыбнулся и еще раз склонился до ее восхитительных мучений. И уже оставив ее всхлипывать от удовлетворения, зашагал по дороге, глубоко довольный убежденностью, что он – повелитель земли.
* * *
Так тому и быть. Рассказать Марии? Но это дела его души, и больше ничьей. Не рассказав ничего, он тем самым оказал Марии услугу – с ее четками и молитвами, с ее заповедями и индульгенциями. Спроси она, он бы солгал. Но она не спросила. Как кошка прыгнула она к выводам, написанным теперь на его исцарапанном лице. Не прелюбодействуй. Ба. Это Вдова сделала. Он – ее жертва.
Это она совершила прелюбодеяние. Жертва в охотку.
Всю рождественскую неделю, каждый день он приходил к ней домой. Иногда насвистывал, стуча лисьей головой дверного молотка. Иногда молчал. Дверь распахивалась через секунду, и его взгляд встречался с радушной улыбкой. Своего смущения он стряхнуть никак не мог. В доме этом он всегда чувствовал себя не в своей тарелке, – дом волновал и не давался ему. Она встречала его в голубых платьях и красных, желтых и зеленых. Покупала ему сигары, «Канцлеры» в подарочных коробках. Они стояли прямо перед глазами, на каминной полке; он знал, что это для него, но всегда ждал ее приглашения прежде, чем взять одну.
Странная встреча. Никаких поцелуев, никаких объятий. Стоило войти, как она брала его за руку и тепло ее пожимала. Так хорошо, что он пришел, – не хочет ли присесть ненадолго? Он благодарил и шел через всю комнату к камину. Несколько слов о погоде; вежливый вопрос о здоровье. Молчание: она снова принималась за книгу.
Пять минут, десять.
Ни звука, если не считать шороха страниц. Она поднимала глаза от книги и улыбалась. Он всегда сидел, уперев локти в колени, толстая шея набухла, смотрел в огонь, думая о своем: о доме, о детях, о женщине рядом, о ее богатстве, спрашивая себя, что было у нее в прошлом. Страницы шелестели, сосновые поленья пощелкивали и шипели. Потом она отрывалась от книги снова. Почему он не курит сигару? Сигары – ваши; не стесняйтесь. Спасибо, миссис Хильдегард. И он закуривал, затягиваясь пахучим листом, смотрел, как белый дымок выкатывается из его щек, думал.
В графине на низком столике стояло виски, рядом – бокалы и содовая. Не желает ли он выпить? После этого он ждал, минуты текли, страницы шелестели, пока она не бросала на него еще один взгляд – с улыбкой, не более чем вежливо дававшей понять: она не забыла, что он тут сидит.
– Не выпьете ли, Свево?
Он отказывался, ерзал в кресле, стряхивал сигарный пепел, дергал себя за воротник. Нет, спасибо, миссис Хильдегард: его нельзя назвать человеком пьющим. Время от времени – да. Но не сегодня. Она слушала с этой своей светской улыбкой, вглядываясь в него поверх очков, на самом деле вообще не слушая.
– Если захочется, не стесняйтесь.
Тогда он наливал полный бокал, опустошая его одним профессионально резким глотком. Желудок принимал виски, будто эфир, впитывая его и требуя большего. Лед сломан. Он нацеживал себе еще и еще; дорогой напиток в бутылке из самой Шотландии, по сорок центов за рюмку в Имперской Бильярдной. Но всегда оставалась какая-то маленькая прелюдия неловкости, какой-то посвист в темноте, а потом он наливал себе следующий; он мог кашлянуть, или потереть ладони, или встать – показать ей, что сейчас выпьет еще разок, или промычать какую-нибудь бесформенную безымянную мелодийку. А после уже становилось легче, виски освобождало его, и он опрокидывал бокал за бокалом без колебаний. Виски – да и сигары – тоже покупалось для него. Когда он уходил, графин был пуст, а когда возвращался – полон опять.
Все происходило точно так же: ожидание вечерних теней, Вдова читает, а он курит и пьет. Долго продолжаться так не могло. Пройдет Новый год – и все закончится. Что-то в этом времени года – Рождество на подходе, старый год умирает – подсказывало ему, что так будет лишь несколько дней, и он чувствовал, что она тоже это знает.
На другом конце города, у подножия холма, оставалась его семья, его жена и дети. Рождество – время для жены и детей. Отсюда он уйдет, чтобы никогда больше не возвращаться. В его карманах будут деньги. А пока ему здесь нравится. Нравятся отличное виски, душистые сигары. Ему нравится и эта приятная комната, и эта богатая женщина, что в ней живет. Сидит от него недалеко, читает свою книгу, а пройдет совсем немного времени – и она зайдет в спальню, и он последует за нею. Она будет хватать ртом воздух и плакать, а потом он в сумерках уйдет, и ноги сами понесут его от одержанной победы. Свои уходы он любил больше всего. Нахлынувшее довольство, этот смутный шовинизм говорили ему, что нет другого такого народа на земле, что сравнился бы с итальянцами, эта радость от собственного крестьянского прошлого. У Вдовы есть деньги – да. Но вот она лежит, сокрушенная, и Бандини – лучше ее, ей-богу.
Он мог бы ходить домой теми вечерами, будь у него ощущение, что все кончено. Но думать о семье не пришло время. Еще несколько дней, и все его хлопоты начнутся заново. Так пускай же эти несколько дней пройдут в мире, отличном от его мирка. В мире, о котором не знал никто, кроме его друга Рокко Сакконе.
Рокко был за него рад, одалживал свои рубашки и галстуки, распахивал перед ним дверцы своего большого гардероба с костюмами. Лежа в темноте в ожидании сна, он дожидался и отчета Бандини о том, как прошел день. О других вещах они говорили по-английски, о Вдове же – всегда по-итальянски, шепотом, втихушку.
– Она хочет на мне жениться, – рассказывал Бандини. – Стояла на коленях, умоляла развестись с Марией.
– Si, – соглашался Рокко. – Ну и дела!
– Это еще что – она пообещала перевести на мое имя сотню тысяч долларов.
– И что ты ответил?
– Я пока думаю, – лгал он.
Рокко ахнул, развернулся к нему в темноте.
– Он пока думает! Sangue de la Madonna! Ты совсем из ума выжил? Бери! Бери пятьдесят тысяч! Десять! Бери все, что угодно, – за просто так же!
Нет, сказал ему Бандини, об этом предложении не может быть и речи. Сто тысяч, разумеется, на всю катушку помогут ему решить все проблемы, но Рокко, видать, забывает, что тут стоит вопрос чести, а у Бандини нет ни малейшего желания обесчещивать жену и детей ради обычного золота. Рокко застонал и вцепился в свои волосы, бормоча проклятья.
– Осел! – выдавил он. – Ах, Dio! Какой же ты осел!
Бандини такая реакция потрясла. Рокко что – хочет тем самым сказать ему, что продал бы честь за деньги, за сотню тысяч долларов? В раздражении Рокко щелкнул выключателем над кроватью. Затем сел, лицо злое, глаза вытаращены, покрасневшие кулаки стискивают воротник теплой ночной сорочки.
– Ты хочешь знать, согласился бы я продать честь за сто тысяч долларов? – зло осведомился он. – Тогда смотри сюда! – С этими словами он дернул рукой, разрывая на груди сорочку, пуговицы полетели во все стороны и защелкали по полу. Он заколотил кулаком себе по груди, над сердцем. – Да я бы не только честь продал, – заорал он, – я б и душу с телом заложил хоть за полторы тыщи!
А другой ночью Рокко попросил Бандини познакомить его с Вдовой Хильдегард. Бандини с сомнением покачал головой:
– Ты ее не поймешь, Рокко. Она – женщина с большим образованием, в колледж ходила.
– Подумаешь! – негодующе вскричал Рокко. – А ты сам-то кто, к чертовой матери?
