Дино Буццати - Татарская пустыня
— Как это о чем? О новом уставе, о чем мы здесь с вами толкуем? — раздраженно сказал генерал.
— Впервые об этом слышу. Уверяю вас… — озадаченно пробормотал Дрого.
— Допускаю, что официальное сообщение действительно еще не пришло, — несколько смягчился генерал. — Но я думал, вы уже знаете, ведь военные всегда ухитряются узнавать все первыми.
— Вы говорите — новый устав, ваше превосходительство? — спросил заинтересованный Дрого.
— Сократить штаты, гарнизон уполовинить, — отрезал генерал. — Слишком много народу, я всегда говорил, что эту крепость нужно хорошенько встряхнуть!
Тут вошел старший адъютант с толстой папкой бумаг. Раскрыв ее на одном из столов, он вынул личное дело Джованни Дрого и вручил его генералу, который пробежал страницы опытным глазом.
— Все в порядке. — сказал он, — но здесь не хватает, по-моему, прошения о переводе.
— Прошения о переводе? — спросил Дрого. — Я думал, после четырех лет службы это не обязательно.
— В общем, нет, — сказал генерал, и в его голосе прозвучало явное неудовольствие оттого, что приходится давать какие-то объяснения младшему по званию. — Но, поскольку сейчас мы проводим такое серьезное сокращение гарнизона и все хотят перевестись из крепости, нужно соблюдать очередность.
— Но, ваше превосходительство, в крепости об этом никто не знает и никто такого прошения еще не подавал…
Генерал обратился к старшему адъютанту:
— Капитан, у нас есть уже прошения о переводе из крепости Бастиани?
— Штук двадцать наберется, ваше превосходительство, — ответил капитан.
Вот это да, подумал ошарашенный Дрого. Очевидно, товарищи по службе держали новость в секрете, чтобы обойти его. Неужели даже Ортиц так подло его обманул?
— Простите за настойчивость, ваше превосходительство, — осмелился заметить Дрого, поняв, что сейчас решается его судьба, — но мне кажется, что, если человек отслужил подряд четыре года, это имеет большее значение, чем какая-то формальная очередность.
— Ваши четыре года — сущий пустяк, — холодно и даже немного обиженно возразил генерал. — Да, лейтенант, пустяк по сравнению с целой жизнью, проведенной в крепости другими. Я, конечно, мог бы благожелательно рассмотреть ваш рапорт, мог бы посодействовать вам в вашем законном стремлении, но только не ценой попрания справедливости. К тому же тут еще принимаются во внимание заслуги…
Джованни побледнел.
— Выходит, ваше превосходительство, — спросил он, еле ворочая от волнения языком, — выходит, я рискую провести там всю жизнь?
— …да, надо еще посмотреть, какие у вас заслуги, — невозмутимо продолжал генерал, не переставая листать личное дело Дрого. — А что мы имеем?.. Ну вот: «Поставить на вид». Правда, «Поставить на вид» — это не столь уж серьезно… Ага, а здесь еще пренеприятная история: у вас там, кажется, по ошибке убили солдата…
— К сожалению, ваше превосходительство, я не…
— Мне недосуг выслушивать ваши оправдания, лейтенант, — прервал он. — Поймите, я читаю то, что написано в вашем рапорте, и допускаю даже, что это действительно был несчастный случай, такое, увы, бывает… но остальные ваши коллеги сумели же таких случаев избежать… Я готов сделать для вас все, что могу, я согласился принять вас лично, сами видите, но теперь… Вот если бы вы подали прошение месяц назад… Странно, что вы не в курсе дела… Это, конечно, серьезное упущение.
Прежнего добродушного тона как не бывало. Теперь генерал говорил сухо и наставительно, с едва уловимыми насмешливыми нотками в голосе. Дрого понял, что вел себя по-идиотски, что приятели надули его, что у генерала сложилось о нем весьма невыгодное впечатление и тут уж ничего не поделаешь. От такой несправедливости у него даже защемило в груди, где-то около сердца. «А может, мне вообще бросить все, уйти в отставку? — подумал он. — Не умру же я с голоду, в конце концов, какие мои годы?..»
Генерал по-свойски помахал ему рукой:
— Ну что ж, лейтенант, до свидания. И глядите веселей!
Дрого застыл в стойке «смирно», щелкнул каблуками, отступил к двери и уже на пороге отдал честь.
XXI
Стук лошадиных копыт вновь разносится по пустынной лощине, порождая в тишине ущелий гулкое эхо, кусты на вершинах утесов застыли в неподвижности, желтая трава не шелохнется, даже облака плывут по небу с какой-то особой медлительностью. Конь не спеша идет в гору по белой дороге: Джованни возвращается.
Да, это Дрого: теперь, когда он приблизился, его легко можно узнать, но что-то не видно на его лице печати глубоких переживаний. Итак, он не взбунтовался, не подал в отставку, безропотно проглотил обиду, смирился с несправедливостью и возвращается на свое же место. В глубине души он испытывает даже какое-то удовлетворение оттого, что все обошлось в его жизни без резких перемен, что теперь можно преспокойно вернуться к прежним привычкам. Дрого тешит себя надеждами, что когда-нибудь возьмет реванш, он думает, что впереди у него еще уйма времени, в общем, он отказывается от мелочной борьбы за место под солнцем. Ничего, думает он, еще придет день, когда жизнь щедро заплатит ему по всем счетам. А между тем соперники, яростно тесня друг друга, чтобы вырваться вперед, на бегу обходят Дрого и, даже не оглянувшись, оставляют его позади. Дрого недоуменно смотрит им вслед, и его охватывают непривычные сомнения: а вдруг он действительно ошибся? Вдруг он и впрямь обыкновенный человек и ни на что, кроме вполне заурядной судьбы, рассчитывать не должен?
Джованни Дрого поднимался к одинокой крепости точно так же, как в тот далекий сентябрьский день. Только теперь по другую сторону лощины он не увидел незнакомого офицера и на мосту, где соединялись две дороги, не встретился с капитаном Ортицом.
На этот раз Дрого ехал в одиночестве, предаваясь раздумьям о своей жизни. Он возвращался в крепость бог весть на какой срок именно в то время, когда многие его товарищи навсегда покидали эти стены. Да, товарищи оказались более проворными, думал Дрого, не исключено, что они и впрямь достойнее его: ведь происшедшее можно объяснить и так.
Чем больше проходило времени, тем больше крепость утрачивала свое значение. Когда-то давно это был, вероятно, важный гарнизон, по крайней мере так считалось. А теперь, когда штат крепости сократят вдвое, она станет всего лишь запасной преградой, не имеющей никакого стратегического значения. Держали ее с единственной целью — не оголять этот участок границы. Никто и мысли не допускал об угрозе нападения со стороны северной пустыни. Чего там можно было ожидать? Разве что появления на перевале какого-нибудь каравана кочевников. И это жизнь?
Погруженный в такие вот размышления, Дрого добрался во второй половине дня до края последнего плато и увидел впереди крепость. Она уже не несла в себе, как в тот, первый раз, никакой волнующей тайны. В сущности, это была обыкновенная пограничная застава, жалкая крепостишка, стены которой не выдержали бы и нескольких часов обстрела артиллерией последнего образца. С течением времени она совсем разрушится: уже и сейчас некоторые зубцы искрошились, а один земляной вал совсем осыпался, но никто не собирался ничего чинить.
Так думал Дрого, стоя у конца плато и глядя, как часовые ходят взад-вперед по краю стены. Флаг на крыше бессильно свесился, трубы не дымились, ни единой живой души не было видно на плацу.
Какая скучная жизнь у него впереди! Веселый Морель скорее всего уедет одним из первых, и у Дрого не останется практически ни одного приятеля. Все та же караульная служба, та же игра в карты да изредка вылазки в ближайшую деревню, где можно выпить чего-нибудь и найти непритязательную подружку на часок. «Какое убожество!» — думал Дрого. И все же было неизъяснимое очарование в этих контурах желтых редутов, какая-то тайна гнездилась во тьме оборонительных рвов, в сумрачных казематах. И все это создавало не передаваемое словами предощущение грядущих событий.
В крепости его ждали всякие перемены. В связи с предстоявшим отъездом многих офицеров и солдат повсюду царило необычайное оживление. Еще никто не знал точно, чьи именно прошения будут удовлетворены, и офицеры — а они почти все подали рапорты с просьбой о переводе — жили одной томительной надеждой, позабыв о прежнем служебном рвении. Даже Филиморе (про него-то было известно наверняка) собирался покинуть крепость, и уже одно это нарушало нормальный ход вещей. Беспокойство передалось и солдатам, поскольку значительная часть рот — точного числа еще не сообщили — должна была перебазироваться на равнину. На дежурство выходили неохотно, нередко к моменту смены караула отряды бывали не готовы, все вдруг решили, что соблюдать такое множество мер предосторожности глупо и бессмысленно.
Казалось очевидным, что прежние надежды, пустые мечты о воинской славе, ожидание противника, который должен был нагрянуть с севера, — все, все было лишь иллюзией, попыткой придать какой-то смысл своей жизни. А теперь, когда появилась возможность вернуться в цивилизованное общество, то, что было прежде, казалось мальчишеством, никто не желал признаться, что он на что-то надеялся, более того — всякий готов был посмеяться над собственными глупыми надеждами. Главное теперь — уехать. Офицеры, добиваясь перевода, использовали протекцию, и в душе каждый был уверен, что уж его-то не обойдут.
