Франс Силланпяя - Люди в летней ночи
Последними поэтическими островками, посланцами весеннего берега, вышедшими в открытое летнее море, были самая короткая ночь, помолвка и, чуть поодаль, в стороне, утро после танцев. В Иванов день они виднелись ясно и подробно, но сгустившаяся в следующие дни дымка заволокла видимость, они отдалились и нечувствительно слились с береговой линией, так что все ушедшие в летнее плавание перестали вглядываться в них и обратили теперь внимание на бескрайние морские просторы и друг на друга. Эта перемена произошла в один чудесный погожий день.
Бруниус и Герцог отбыли из Малкамяки тотчас после Иванова дня. И во всю пышную летнюю пору в усадьбе оставались лишь Ольга и Элиас. В самую короткую ночь у них состоялось свидание, которое не только не привело к развязке, но, напротив, лишь усугубило невидимую напряженность, существовавшую между ними с самой первой встречи. Все события Ивановой ночи могли иметь на них двоякое воздействие: могли или совершенно уничтожить напряжение, или увеличить его вдвойне. Выбор был сделан. Для Элиаса Иванова ночь стала вехой, подобной той первой летней ночи с ее первым поцелуем, но неизмеримо более значительной. Однако главным ее следствием и впечатлением было удовлетворенное сознание того, что он действительно это испытал. С удивлением десятилетнего ребенка взирал он на события, через которые прошел сам, двадцатилетний. Он как бы убеждал себя, что все это точно было, и призывал в свидетели свои пальцы и ладони, словно живых существ, своих верных спутников, последовавших за ним сюда из детства и теперь тоже, верно, удивляющихся.
Только спустя три дня после праздника Элиас увидел Ольгу, но издалека, так что она его не заметила. — Вон идет женщина, подумал Элиас. И поймал себя на том, что смотрит на нее иначе, не как прежде. Ольга была женщиной, а он, Элиас, мужчиной. Странно, как мало значила теперь для него ее помолвка. Да, вон шла Ольга, а он зато был с Люйли… и ему, в сущности, неважно, хочет ли та идущая женщина еще быть с ним или не хочет. Она обручилась с неким господином, с этим Бруниусом, а работник Тааве сложил по сему поводу песню про Ольгу и Элиаса: «Вместе медом угощались…» Элиас чувствовал себя довольным жизнью и полным сил. И все же было приятно, что Ольга живет тут, подле, что ночью она спит в ста метрах от него. И что Иванов день миновал, что в разгаре теплое лето и что огромный мир простирается вокруг; что в этом мире двадцатилетние люди составляют особое племя, живущее своей особой жизнью, и, наконец, что есть в мире молодые двадцатилетние мужчины и девушки.
Ольга была одной из них, зрелой и статной. Отпраздновав помолвку и проводив жениха, она осознала, что существование ее вошло в новое размеренное русло, однако размеренность эта ощущалась чем-то принужденным. Бродя в одиночестве по холмам, она чувствовала себя так, словно всюду ее провожали взглядами и шептались о ее помолвке. Эти воображаемые взгляды обязывали ее держаться ровно и с достоинством. Она не приневоливала себя, не спускалась к дому Элиаса — ей было хорошо бродить поверху. С гребня холма она разглядела новое привлекательное местечко к северу от Малкамяки — низкий мыс, поросший по краям березами. Посредине и на самом носу деревья были вырублены, так что образовался луг, на краю которого стоял сенной сарай; в основании мыса возвышалась древняя скала, увенчанная кривой сосной и окруженная у подножия пушистой зеленью. Ольга добрела до нее через покосный луг, отыскала под скалой полянку, уселась на ней, а потом даже разделась. Был июль, стояла теплынь.
Что же это такое, что постоянно гнетет и мешает ей — словно тесная одежда? Даже сейчас, когда она свободна, когда она в безлюдном, глухом месте, вдали от дома, все равно что-то мешает ей чувствовать себя хорошо. Солнечное небо и зеленые листья словно говорили ей: «Вот мы такие и другими быть не можем. Теперь лето, и больше нам ничего не нужно». Но Ольгу что-то беспокоило, чего-то ей недоставало, и особенно ясно это стало именно здесь, в уединенном покое лужайки. Словно жизнь текла мимо, обегая ее; словно помолвка и новый образ существования были вещами такого рода, каких жизнь чуждалась — не противилась им, но и не сочувствовала, и не очень торопилась составить Ольге компанию на ее новом пути. В эти дни у Ольги появилось то же ощущение, что и весной — перед приездом сына старой хозяйки, перед началом всего этого.
Еще острее ощущала она прибывающее тепло и то, что отныне оно будет прибывать день ото дня. Небо над ней словно уплывало, оно было уже далеко, а ее, Ольгу, забыли здесь среди зеленых кустов, отставили в сторону, а где-то там было движение, и дрожащий воздух, и жаркое небо, и вся земная общая жизнь. А она помолвлена и теперь по какой-то ошибке должна брести по незнакомой, страшной, укатанной дороге. Конечно, теперь она ясно видела: в эти дни, когда она мысленно не расставалась со своим женихом, воздух, небо, вся «жизнь» как-то неприметно оставили ее. Ольга рывком села, словно мысль внушила ей ужас. — Да, теперь понятно. Она оглядывалась на недели, предшествовавшие Иванову дню, и на ту себя, как на прекрасное и цельное художественное полотно. Новыми глазами взглядывала она на те смутные, сумбурные ощущения, что тревожили ее раньше, весной, когда она была здесь одна и много спала… а ведь и раньше, в сущности, раньше тоже было… все эти мужчины, которых отец приближал… с Бруниусом это другое, совсем другое… и вот это нынешнее положение, это тоже другое… да-да, я что-то упустила…
Она стала поспешно одеваться, будто торопясь воспользоваться последней ускользающей возможностью, чтобы исправить упущение. Хотя что именно следует предпринять, она пока не знала. Но оставаться здесь и купаться было невозможно, надо было куда-то идти, двигаться. И лужайка под скалой стала мила и дружелюбна, она с нескрываемым сочувствием наблюдала за сборами Ольги, искренне надеясь, что та еще успеет догнать их всех, если только не будет мешкать… И Ольга не мешкая побежала к дому. Скала осталась стоять, но к ней мы еще не раз вернемся. Здесь ощутимее всего прибывающее тепло, то самое, которое сейчас так торопится нагнать Ольга.
Ольга, статная и красивая женщина, поспешно шагала через жаркий воздух, и мысли ее подпрыгивали в такт шагам. — Этот мальчик, Элиас, теперь сторонится меня. Из-за моего поведения в тот вечер, накануне Ивановой ночи? А эти куплеты… — Ольга снова мысленно увидела свою неестественную жизнь в последние дни, когда она как бы забыла о существовании Элиаса, она была «обручена» — с кем? С пустыми комнатами и кустарником на холмах, где она в одиночестве бродила? Обручена она точно, это так, никто не сомневается, но совсем не обязательно об этом постоянно помнить, сие обстоятельство как бы хранится в домашней ценной шкатулке. И оно никак не связано с этим огнем, причина другая… что-то такое, что в ее власти было сделать, и именно тогда, когда она упивалась своей новой помолвленной жизнью.
Оставляя лужайку под скалой, Ольга не имела ясного плана действий, но в ней жило некое безотчетное стремление… Она слишком долго была в разлуке с Элиасом, выжидая, рассчитывая и сомневаясь. В ней и теперь была сладкая и тревожная неуверенность, вернется ли он к прежним отношениям, увидит ли она его у окна, проходя мимо, как тогда, в те минуты, когда они были влюблены друг в друга? Окажется ли он у окна, улыбнется ли он ей? Какие жаркие наступили дни…
Ольга прошла низом и очень медленно стала подниматься по дороге к знакомому дому. Когда Элиас подошел к окну, краска бросилась ей в лицо и к глазам подступили слезы. Ее улыбка и кивок вышли непроизвольно и, очевидно, смутили стоявшего возле окна молодого человека. Ни тот ни другой не произнесли ни звука. А спустя всего несколько минут после ее явления небеса, земля и все пространство как бы подернулись для обоих дымкой, придававшей всему странное вневременное выражение, подобной той, что заволокла видимость, скрыв последние весенние островки, слившиеся с береговой линией. Они плыли в открытом летнем море, они перестали оглядываться назад, они смотрели на бескрайние морские просторы и друг на друга. Понятно, что в первый вечер после перемены они испытывали легкое головокружение, но уже на следующий день все позабылось. Жаркое тепло выказывало понимание, и не было видно ни берегов, ни границ — ни теплу, ни лету. Иванов день давно остался позади, и с ним завершился какой-то период их жизни, но столь давний, что не было уверенности, был ли он вообще. Ольга писала Бруниусу письма — с тем же чувством, с каким иногда среди веселого праздника отходишь на минуту, чтобы ополоснуть руки и доставить себе еще немного дополнительного удовольствия от ощущения чистой кожи. Отписав, она садилась за фортепьяно и играла, пока в зале не сгущались сумерки… Потом выходила из дома и случайно встречалась с Элиасом. В глубине долины, чуть в стороне от лип и над самой дорогой, поднимавшейся к дому, виднелся пунцовый край солнца, странно напоминавший о каком-то другом, давнем лете… Они совсем не разговаривали, что-то их удерживало.
