Халлдор Лакснесс - Свет мира
Поскольку хозяин не пожелал допустить их к книгам. Реймар спросил, не покажет ли он им золотую монету, полученную им из-за границы, и не расскажет ли ее историю.
Хозяин сказал, что им написано двести тридцать книг. Здесь, на родине, его никогда не ценили, во-первых, потому, что он всегда был противником современной культуры, и, во-вторых, потому, что он за всю жизнь не написал ни одного слова ради того, чтобы завоевать популярность, писал лишь для собственного удовольствия и для того, чтобы спасти от забвения некоторые плоды ученой мудрости и кое-какие поэтические сочинения. Но однажды шутки ради он составил описание гасконского языка, на котором говорили в Пиринеях двести лет тому назад, он написал эту книгу, используя записи, оставленные одним старым пастором, у которого в доме целую зиму жили гасконцы, потерпевшие кораблекрушение, это было не в прошлом, а еще в позапрошлом столетии. Окружной судья купил у него эту книгу и переслал ее в Копенгаген, откуда она, в свою очередь, была послана во Францию и там уже напечатана; какой-то всемирно известный ученый написал о ней докторскую диссертацию, а Французская академия наук наградила Гвюдмундура Гримссона Груннвикинга почетной золотой медалью. Так он, работая в свободное время ради удовольствия и даже не думая о награде, спас ценности чужой страны. Он расстегнул кожаную куртку, засунул руку за пазуху и вытащил медаль. На одной стороне медали была изображена богиня мудрости Минерва, в которую верят во Франции, а на другой — надпись по-латыни. Оулавюр Каурасон часто слышал разговоры о золоте, он мечтал о нем и даже упоминал о нем в своих стихах, но увидел он золото в первый раз. Блеск золота блаженно ослепил его, загипнотизировал своей тайной, лишил дара слова, он никогда не подозревал, что золото так красиво, ему хотелось, чтобы эта минута длилась вечно. Но она кончилась. Старик снова спрятал медаль на груди, так и не дав никому к ней прикоснуться, и посиневшими пальцами застегнул куртку. Юноше казалось, что старик с каждой минутой становится выше ростом.
Гвюдмундур Гримссон Груннвикинг достиг уже того возраста, когда знакомство с новыми людьми больше ничего не давало ему, он уже давным-давно устал беседовать с новыми людьми о своих книгах, эти люди были всего лишь повторением тысячи других людей, которых он знал прежде, и почти все они говорили одно и то же о книгах, составлявших его жизнь вот уж тысячу лет. Вполне возможно, что в молодости он был самым человечным из всех людей, скорей всего так и было, и никто не мог знать, каких друзей он вспоминает, когда по ночам у него капает вода с потолка, капля за каплей, капля за каплей. Он уже давным-давно перестал быть человеком, он был голосом столетий, писателем, которого никакие угрозы стихии не могли заставить отложить книгу и перо, его величественное лицо было лицом самой непобедимой Исландии. И в эту минуту Оулавюр Каурасон понял, что счастье увидеть это лицо — заслуженная награда за все его страдания. Недуги тела и души, голод, побои, клевета, наговоры, непонимание, ложь, предательство — все это суета.
Когда гости снова очутились под открытым небом, юноша был так слаб и так дрожал, что скальду Реймару показалось, будто он опять заболел. Но он не заболел, просто он увидел величайшего мастера и мудреца, какой только жил когда-либо в северных странах.
— Теперь мы оставим наших кляч там, где я их взял. — сказал Реймар, — и на лодке поплывем в Свидинсвик.
Когда они отплыли, луга на берегу, скалы и зеркальная гладь фьорда были багряными от вечерней зари. Двое незнакомых парней сидели на веслах, скальд Реймар рулем, Оулавюр Каурасон Льоусвикинг сидел рядом, юноша смотрел, как чудесные лучи заката преломляются в белой, будто молоко, поверхности, он был полон надежд и отваги, словно первый житель Исландии, прибывший сюда на заре веков и еще не обремененный никаким жизненным опытом. Фьорд был широкий, и до противоположного берега было далеко. Юноше казалось, что он умер, пробудился для вечной жизни и теперь плывет навстречу незнакомому царству. Солнце зашло, белый туман заполнил долины и пополз по зеленым склонам. Казалось, будто земля растворяется в головокружительном волшебном видении, все слилось воедино, небеса опустились, земля поднялась, и над всем сиял сказочный блеск бесконечно далекого будущего, а может быть, и прошедшего, какой-то неведомой эпохи. Даже люди, сидевшие перед юношей в лодке, казались растворившимися в переливчатом сине-желтом мерцании. Их ритмичные взмахи подчинялись законам иной сферы, законам высшего мореходства. Берег скрылся в тумане, только высоко-высоко виднелись уступы гор, похожие на замок троллей, покинутый всеми и не имеющий больше к людям никакого отношения.
Понемногу приближались к противоположному берегу. Теперь засверкали замки этого неизвестного царства, протянувшегося вдоль берега моря. Юноша долго смотрел на замки, сверкавшие сквозь легкую пелену тумана, не смея поверить глазам. Наконец у него не осталось больше сомнений. Все эти замки были сделаны из чистого золота, они сверкали так же, как и медаль мудреца. Юный скальд с восторгом смотрел, как это золото пламенеет в лучах заката сквозь белую дымку весенней ночи. А лодка двигалась вперед, к неведомому.
На пути в Южную Америку, осень 1936 г.
Часть вторая. Замок в Царстве Лета
Глава первая
Когда утром юноша проснулся, над ним стоял старик и бил его палкой.
— Я не хочу, чтобы скотина топтала мой луг, — бормотал он.
Но старик был слишком слаб, и его удары не причиняли боли.
Стены в комнате были обиты деревянными панелями, потолок скошен, у одной стены стояла небольшая плита, от плиты до середины комнаты шла невысокая перегородка, напоминавшая перегородку в хлеве.
— Это мой луг, — злобно говорил старик, продолжая бить юношу палкой.
Спросонок юноша совсем забыл, что исцелился благодаря чуду и теперь совершенно здоров; ему показалось, что мучительные недуги продолжают терзать его, и он привычным жалобным тоном объяснил старику, что уже очень давно не встает с постели из-за невыносимых болей.
У стены напротив сидел в кровати голый человек, он был толстый и румяный, но щеки у него обвисли, из уголка рта текла слюна, он беспрерывно повторял: «Вавва-вавва».
— Дай я пожму тебе руку, — сказал юноша, протягивая старику руку в надежде, что тот перестанет его бить и поведет себя более мирно. Но старик оказался не склонным к доброте, и он был выше бесполезной вежливости.
— Это мой луг. Мой! Мы с государственным советником ровесники, все это вранье, не крал он никакого масла. Я не позволю, чтобы скотину пускали на мой луг, гони ее сейчас же прочь! — кричал он, вовсе не собираясь протягивать кому бы то ни было руку ни в знак приветствия, ни в знак примирения. У него была жиденькая всклокоченная бородка, один глаз закрыт, другой — открыт. В открытом глазу светилось какое-то странное беспокойство, приведшее юношу в замешательство. Правая рука у старика была высохшая. Наконец старик устал бить юношу, проковылял к своей постели и уселся на нее.
Юноше хотелось понравиться всем обитателям своего нового дома и жить с ними в мире и согласии, он не пал духом, потерпев неудачу со стариком, и, поклонившись, вежливо поздоровался с толстым голым мужчиной, который сидел на кровати напротив, похожий на большого волосатого младенца, и таращил глаза на ночного гостя, не прерывая своего однообразного монолога: «Вавва-вавва». Но когда гость сказал ему «добрый день», голый мужчина так удивился, что даже забыл произнести «вавва-вавва».
— Добрый день, — повторил юноша громче, давая понять, что он говорит серьезно.
Наступило непродолжительное молчание, потом голый толстяк не выдержал и, захлебываясь, начал хихикать.
— Это Йоун Эйнарссон, язычник, — объяснил старик. — Не обращай на него внимания, он даже не умеет креститься, а ты беги сейчас же и прогони скотину с моего луга.
Косой потолок почернел от сырости, на нем белели пятна плесени, напоминавшие пролитую простоквашу. Воздух в комнате был спертый.
— Сейчас я попытаюсь подняться, — сказал юноша и попробовал встать на ноги. Но он так вырос за последние два года, что ему трудно было рассчитать свои движения, к тому же он отвык двигать руками и ногами и забыл, как одеваются. А старик продолжал ворчать, что на его лугу полно скотины.
Наконец юноша выбрался из постели. Он взглянул в окно: дорога, напротив маленький домик с торфяной крышей и дощатым фасадом, дверь домика открыта, к косяку прислонилась девушка, кругом небольшие домишки, крохотные огородики и большой луг, поднимающийся вверх по склону.
— Который тут твой луг? — спросил юноша.
— Все луга мои, и этот большой — тоже, никто не смеет гонять скотину на мой луг, — сказал старик. — Я конфирмовался вместе с государственным советником.
