Генрих Бёлль - Крест без любви
Когда в коридоре раздался свисток, означавший окончание чистки оружия, Кристоф быстро вставил затвор и сунул винтовку в козлы, стоявшие в коридоре; он все подготовил так тщательно, что после свистка провел в казарме меньше минуты. Конечно, могла найтись тысяча придирок, которая превратила бы эту минуту в час: настроение младших божков всегда висело над ним подобно грозовой туче. Оно могло излиться бешеным водопадом, заполнить драгоценное время скучной и бессмысленной уборкой, а когда он уже был в шинели, перехватить его где-нибудь в коридоре и заставить еще что-то делать; эта угроза тяготила его постоянно, увернуться от нее было просто невозможно. Правда, обычно ему удавалось промчаться вниз по лестнице, по двору и через караулку, опустив голову и глядя себе под ноги; только после этого он замедлял шаг и шел легко и свободно…
Там, за этими стенами, была жизнь…
Кристоф, уже готовый к выходу, в душе дрожавший от нетерпения, но внешне спокойный и дружелюбный, стоял посреди комнаты и записывал, что ему следует принести из города остальным, устало валявшимся по койкам. В основном речь шла о жратве: каких-то необыкновенных деликатесах, особых видах колбас или пирожных. Большинство солдат наслаждались отдыхом, покуривая и жалуясь на боль во всем теле; из коридора доносились пение и свист — отчаянный шум, который обычно бывает в начале свободного времени. Кристоф чувствовал, что нетерпение в нем нарастает, словно шторм на море… А тут на него напал еще и страх, страх перед непредсказуемостью этой системы; Боже мой, в любой момент в комнату мог войти кто-нибудь из начальства и опять подцепить его на крючок. А ему сегодня нужно, просто необходимо было увидеться с Корнелией.
Внезапно он решился: сделав отмашку, сунул листок со списком заказов в карман и исчез, потому что, краснея от стыда, почувствовал, что над ним опять начали насмехаться.
В неярком свете фонарей весело кружились снежинки; эти нежные и недолговечные зимние бабочки из жалости к людям миллионами оседали на невыносимо скучном скопище казарменных зданий, смягчая наводимый теми ужас. Все убыстряя шаг, Кристоф пролетел по безлюдному двору, небрежно отдав честь, проскочил караулку — он чувствовал, что ноги вот-вот перестанут его слушаться, если он даст им передышку. Дорогу он знал теперь наизусть: вдоль решетчатой, бесконечно длинной ограды, пока в полумраке не возникнут дома и огни трамвая, появление которого сопровождал скрежет переводимой стрелки. Но сегодня он свернул направо — на улицу, которая вела в центр города, чтобы успеть до свидания сделать заказанные ему покупки; конечно, куда приятнее было бы спокойно помечтать, стоя у портала театра в хороводе снежинок, и ждать свидания с той жаркой радостью, какая знакома лишь влюбленным, когда каждая секунда полна восторгом уверенности и когда тысячи секунд блаженнейшей радости падают с древа времени точно маленькие, светлые, манящие плоды…
Но если его кто-нибудь просил об услуге, даже самый мерзкий из насмешников, он был совершенно не способен отказать. Поэтому Кристоф и начал обходить со списком одну за другой лавки мясников, булочников и непривычно пахнувшие магазины деликатесов; подумав, что раздача покупок опять вызовет ненужную суету с кучей вопросов и просьб, он затолкал все в свою объемистую папку. Облегченно вздохнув, зачеркнул, наконец, последний пункт в списке. Между тем он уже пересек узкую полосу городского предместья и нырнул под темную и широкую эстакаду, которая вела в Старый город. На прекрасных старинных зданиях и церквах лежала странная холодная печать косной Реформации — словно засушенный нерасцветший цветок. Желая избежать надоевшего приветствия встречных офицеров, которое мешало ему думать и мечтать, Кристоф пересек ярко освещенную главную улицу и подошел к театру по одной из тех темных и узких боковых улочек, где фасады старинных патрицианских домов с важным безразличием взирают на небо, словно кулисы после спектакля — величественные и в то же время жалкие.
Стиснутый высокими домами, театр на небольшой площади выглядел тихим и покинутым; это было старое, уютное, маленькое здание, сложенное из больших, почерневших от времени камней в ту эпоху, когда мужское платье было еще многоцветным, как палитра. Снег успел лечь вокруг театра пышным белым покрывалом, здесь почти не тронутым; маленькая лампочка освещала тяжелый портал, и снежинки плясали в ее свете, точно мошки; в воздухе слышался лишь слабый шорох падающего снега. Часы над входом, покрытые толстым слоем пыли, показывали половину седьмого; далекие звуки главной улицы — скрежет трамвая и гудки автомобилей — лишь подчеркивали достоинство и красоту здешней тишины; снег падал густо и непрерывно…
Кристоф ощущал свое сердце как маленький, раскаленный и юркий молоточек, колотящий в груди с такой скоростью, что теряется ритм. То, что Корнелия могла появиться в любой миг, наполняло его блаженством. Казалось, что счастье, словно золотой шарик, лопнуло у него внутри и теперь растекается по всем жилочкам его тела. Возникнув из какого-то таинственного источника, его охватывало светлое, горящее ярким пламенем понимание: да, это и есть счастье… Оно так безмерно прекрасно, что жить стоит, даже если оно продлится одну минуту в череде множества тоскливых лет. Как это удивительно много — осознать себя человеком… Ожидание возлюбленной здесь, на этой тихой площади, наполняло его несказанным блаженством, и он уже готов был поверить, будто таинственная улыбка рая всплыла из пропасти одиночества и своей магией растворяет паутину абсолютного и постоянного ничтожества человека…
Словно старое воспоминание, дремавшее в его душе семенем забытой мечты, теперь проснулось и стало расти, и расти так быстро, что сердце просто не могло его вместить: счастье переполняло грудь…
На площадь выходили три тихие улочки, затерявшиеся в центре города и похожие на молчаливые и удивленные огромные рыбьи пасти…
Все чувства Кристофа были напряжены, точно вибрирующие струны, натянутые на гриф духа: сам того не сознавая, он вслушивался в тишину, веря в исполнение всех головокружительных мечтаний, пока наконец не уловил звук того единственного, мягкого и в то же время уверенного шага, который приближался к нему по свежему пушистому снегу…
Изящная фигурка Корнелии вступила в неяркий конус света; в черном меховом капюшоне и темном пальто с черной меховой опушкой она выглядела почти строго, но счастливый, смеющийся свет ее любящих глаз сиял красотой юности, которая не угаснет и в царстве Божием. Кристоф медленно подошел к ней и, робея, горячо поцеловал ее в губы; на их лицах блуждали отблески той счастливой улыбки, какая делает праведников на полотнах старых мастеров похожими на безумцев…
— Это ты… ты… ты…
От этого слова у нее вновь закружилась голова. Да, вся ее любовь открылась ему в тот миг, когда Кристоф однажды, осмелев, нечаянно обратился к ней на «ты»; вся скованность разом исчезла, и алое, пылающее небо любви осенило их без слов…
Кристоф повел Корнелию в одну из темных улочек и под высокой аркой мрачных ворот опять поцеловал ее с тем чуть ли не отчаянным пылом, какой может быть только в печальном сердце солдата. «Ты», — повторил он тихо, вдыхая ее запах, как пьет воду умирающий от жажды… Он целовал ее глаза, губы, брови, прижимался лицом к ее одежде…
Когда она увидела, с каким детским восторгом он принимает ее ласки, в ее глазах вспыхнула искорка смутного страха женщины, которая не в состоянии дать любимому требуемый им рай. Осторожно и нежно стряхнула она снежинки с его волос.
— Я так боюсь, — прошептала она, задыхаясь от своей беспомощности, а когда он взглянул на нее с ободряющей улыбкой, продолжила: — Знаешь, я прочла тысячи книг, думала, что понимаю и религию, и искусство, и надеялась, что сумею правильно распорядиться своею жизнью — и внешне, и по сути, — а теперь я перепугана и бессильна, как девчонка, которой кто-то сказал, что не может больше жить без нее; ах, ты должен мне помочь…
Ее лицо горело, словно от тайного стыда, она залилась краской и выглядела такой юной и беспомощной; Кристоф молча обнял ее и осторожно погладил по спине, чувствуя, как ее лицо прижимается к его груди. Он чувствовал и даже слышал, как бьется ее пульс. Жилка на ее шее дрожала мило и трогательно, и было очень приятно чувствовать ее на своей щеке. Корнелия была необыкновенно близка и реальна, и в нем заполыхало безумное желание, мучительное и разрушительное желание слиться с ней, найти в ней покой и защиту. Языки пламени взмыли вверх, словно сноп огня, внезапно вырывающегося из горящего здания и раскалывающего надвое темное небо. А она задрожала в его объятиях от счастья и страха, как прелестный цветок, подставляющий себя палящим лучам солнца.
Теперь, утопая в странно мрачном и манящем мраке, она казалась ему родной, прекрасной и блестящей… И в то же время такой невыразимо чужой и недоступной. Да, он это чувствовал… Никогда, никогда не сможет он ее понять и до нее подняться; вздрогнув, он разомкнул объятия, крепко сжал руками ее плечи и пристально вгляделся в ее лицо; она была очень бледна, напряженно улыбалась и дрожала, точно мучимая какой-то душевной болью. В ее широко открытых ясных глазах читалось смутное опасение. Неподвижным, пронзительным, почти ненавидящим взглядом Кристоф смотрел на это лицо, будто с зорким вниманием охотника ожидал, что вот-вот ему откроется какая-то тайна. Вечерняя тишина окутала влюбленных, и снег с легким шорохом падал и падал в темноте, но они не чувствовали холода… В эту незабываемую минуту, когда они душой слились почти воедино, весь мир куда-то исчез. На их лицах было написано тихое сосредоточенное внимание — чувства сделали их необыкновенно проницательными; так они и стояли, глядя напряженно и почти злобно, словно хотели убить друг друга…
