Герхарт Гауптман - Атлантида
— Нужно сохранять форму, — кричал брадобрей. — Если не работаешь, ты человек конченый.
И тут он замолк, отвел бритву от шеи Фридриха и побледнел. В машинном отделении раздался звон, возвещавший о том, что с мостика капитан отдал команду. Тотчас замерли машины. В этом, собственно говоря, не было ничего особенного, но сейчас, в такую погоду, здесь, в самом сердце Атлантического океана, в глазах не только Фридриха и парикмахера, но и каждого здравомыслящего пассажира, а также всего экипажа такой факт был равносилен предсказанию катастрофы. Сразу стало ощутимо волнение, охватившее всех, кто находился на борту утратившего свою волю судна. Послышались разные голоса, крики женщин, шум коридорной беготни. Какой-то мужчина, рванув дверь в парикмахерскую, крикнул:
— А почему мы, собственно, стоим, господин парикмахер?
Он задал свой вопрос с возмущением, словно ответственность за судьбу рейса возлагалась уже не на капитана, а на бедного цирюльника. Фридрих стер мыльную пену с лица и поспешил наверх, на палубу, сопровождаемый многими пассажирами, которые на ходу задавали вопросы, пробирались ощупью, карабкались, подпрыгивали и которых бросало от одной коридорной стены к другой.
Со всех сторон слышалось:
— Мы дрейфуем!
— Сломан винт!
— Циклон!
— Ах! — восклицала увлекаемая толпой девушка в пеньюаре. — Не во мне дело, не во мне! В моей бедной маме! Она в Штутгарте живет!
— Что случилось, что случилось? — закричали хором два десятка человек, обращаясь к пробегавшему мимо них стюарду, а тот, пожав плечами, помчался дальше.
Сгрудившись, подобно овцам, люди загородили дорогу к первой лестнице, к которой приблизился Фридрих, и потому ему пришлось пробираться к другой, а значит, проделать довольно длинный путь к кормовой части, а оттуда — сквозь тесный коридор — в обратном направлении. Он шел при этом быстро, был внешне спокоен, но нервы его были невероятно напряжены. Более того, им овладел страх. Во втором классе его остановил человек, стоявший босиком у двери своей каюты. Он безуспешно пытался застегнуть ворот рубашки: мешало волнение.
— Что случилось? — крикнул он Фридриху. — Эта чертова посудина в сумасшедший дом превратилась, что ли? Сначала умирает кочегар! А теперь, чего доброго, пробоину получили или винт сломался! О чем себе капитан думает? Я офицер! Двадцать пятого февраля, хоть кровь из носу, я должен быть в Сан-Франциско. А если так дальше пойдет, я и застрять могу.
Фридрих хотел пройти мимо этого господина, но тот преградил ему путь.
— Я офицер, — повторил незнакомец. — Меня зовут фон Клинкхаммер. О чем, интересно, капитан думает! — кричал он, а в это время неожиданным толчком его отбросило назад, к коридорной стене, так что он чуть не влетел в свою каюту. — Для того я, что ли, в отставку вышел и от карьеры отказался, чтобы в этой проклятой, задрипанной посудине…
Но Фридрих уже мчался дальше.
Корабль с остановившимся пульсом охватила глубокая тишина, и на ее фоне еще заметнее ощущался испуг, забравшийся в души обитателей судна. Сквозь поминутно хлопающие двери из кают проникали невнятные возгласы, порожденные страхом и смятением людей. В этом качающемся коридоре со скрипящим, подобно новым сапогам, полом и со светящимися лампочками Фридриха особенно страшили непрекращающиеся электрические звонки. Видимо, в сотнях дорогих кают охваченные паникой пассажиры, претендовавшие на особенное обслуживание в обмен на пачку крупных купюр, одновременно нажимали на кнопки звонков. Никто из них не был склонен признавать возможность force majeur,[42] которую им могли преподнести Атлантический океан, циклон либо поломка винта или же какой-нибудь несчастный случай. Своим звонком — так, вероятно, полагали эти люди — они предъявляют какому-то несущему за них ответственность лицу категорическое требование спасти их, доставив, чего бы это ни стоило, на сушу. «А не спускают ли уже там наверху, — думал Фридрих, — пока вы тут звоните, на воду шлюпки, до отказа набитые людьми?»
Но нет, до этого еще дело не дошло, в чем Фридрих убедился, когда ему удалось наконец пробиться на палубу и добраться до каюты Ингигерд Хальштрём; его влекло к этой девушке. Кроме детей, которых она старалась, как юная мамаша, чем-то занять, он застал здесь еще ее отца и доктора Вильгельма.
Вильгельм сказал:
— До чего люди трусливы! Это просто ужасно!
— Согласен. Но о чем вы? — спросил Фридрих.
— Один подшипник, видимо, перегрелся. Нужно время, чтобы его остудить.
Пассажиры, толпившиеся на лестницах, в один голос звали капитана.
Вильгельм сказал:
— У капитана есть дела поважнее, чем отвечать на их дурацкие вопросы.
Но Фридрих полагал, что людям надо все разъяснить и что следует их успокоить.
— Я считаю, — промолвил он, — что сухопутная крыса вправе волноваться, раз она не имеет никакого представления ни о положении дел, ни вообще о законах навигации.
— А зачем нужно людям что-то объяснять? — возразил корабельный врач. — Ведь даже если все прахом идет, лучше их обманывать.
— Ну так и обманывайте их, — заметил Хальштрём. — Разошлите стюардов по каютам, и пусть они говорят, что все all right[43] и мы собираемся в морское дно врезаться!
И в самом деле, вскоре по заданию командования отряд стюардов принес пассажирам успокоительную весть: перегрелся подшипник, как говорил доктор Вильгельм, и скоро машина вновь заработает. Тысячу раз задавался вопрос, существует ли серьезная опасность, но стюарды неизменно и решительно давали на него отрицательный ответ. Однако сообщения стюардов не находили достаточного подкрепления в картине, открывавшейся взору из каюты Ингигерд: «Роланд», этот утративший волю колосс, беспомощно качался на волнах. Чтобы все время сохранялся доступ свежего воздуха, Ингигерд держала приоткрытой дверь, ведущую на палубу.
— Никак не скроешь, — сказал Хальштрём, — что мы дрейфуем. Теперь ветер — наш капитан!
Вильгельм тут же добавил:
— Мы опускаем мешки с маслом!
И сквозь дверную щель он указал Фридриху на юнгу Пандера, опускавшего на веревке в воду парусиновый мешок с маслом. Но такая мера в час, когда тяжелые волны, сопровождаемые душераздирающим свистом шквального ветра, набегали, словно сказочные передвигающиеся горы, казалась просто комичной. В воздухе надолго повисали предупредительные сигналы «Роланда», похожие на крики о помощи; и время от времени водяные горы, нырнув под омертвелый корабль, вздымали его с силой, но и там, наверху, судьба его складывалась не лучше, чем в глубине. Могучий пароход не двигался с места, точно не понимая, в какую сторону ему следует повернуться, но силой шквала его кидало время от времени то на правый, то на левый борт. Его богатырской силы хватало теперь лишь на то, чтобы хоть как-то держать на воде свое массивное неповоротливое тело. И вдруг, когда он наконец-то стал медленно поворачиваться, страшная волна хлынула через борт. Казалось, стая белых пантер, сброшенных с черно-зеленого горного хребта, со злобным шипением кинулась на пароход.
— Да, здоровый удар, ничего не скажешь, — заметил Вильгельм, успевший вовремя захлопнуть дверь.
Фридрих весь напрягся, сдерживая нервы, и это напряжение он воспринимал как бы в прямом, а не переносном смысле слова — будто в руках у него была туго натянутая, готовая вот-вот лопнуть струна.
— Вы нервничаете? — спросил Хальштрём.
— Немного, — ответил Фридрих, — не стану отрицать. Есть у тебя силы и, кажется, даже кой-какой умишко, а вот применить их никак не можешь, когда опасность так близка.
Вильгельм промолвил:
— Так уж и опасность? Нет, коллега, до этого еще не дошло. Во-первых, винт скоро опять заработает, а кроме того, если мы и в самом деле ляжем в дрейф и поставим штормовые паруса, через недельку на нашей посудине будет полный порядок.
— Полный порядок? — спросил Хальштрём. — А что вы под этим подразумеваете, господин доктор?
— Шторм идет с норд-норд-веста. Такой корабль в открытом море вряд ли опрокинется. Значит, скорее всего нас прибьет к Азорским островам, и в один прекрасный день мы окажемся там в какой-то гавани. Но, может быть, нас унесет еще дальше на юг, и тогда не исключено, что через неделю мы бросим якорь у Канарских островов и увидим великолепный пик на острове Тенерифе.
Хальштрём пробурчал в ответ:
— Премного благодарен за пик на Тенерифе. Но мне нужно в Нью-Йорк. У нас контракт.
Фридрих вернулся к разговору о своих готовых лопнуть нервах.
— Неделю в полном неведении, — сказал он, — моя нервная система не выдержит. Я не гожусь для такого пассивного героизма. В активном состоянии я могу большего добиться.
— Вы, наверно, еще всё помните о Кожаном Чулке, — заметил Вильгельм с иронией. — А значит, вы не забыли, коллега, что краснокожие в Америке больше всего на свете почитали пассивный героизм. Вспомните о столбе для пыток.
