Синклер Льюис - Эроусмит
Все стало теперь куда как легко, когда он частично освободился от тиранической честности готлибианства, от неуклонного искания причин, при котором, по мере того как проникаешь в новые и новые слои, основные законы точно уходят глубже и глубже; освободился от невыносимого напряжения, в котором день за днем узнавал, как малы его знания. Мартин отогревался, перейдя из готлибовского ледника в гостеприимный мир декана Сильвы.
Изредка он встречал Готлиба на университетском дворе. Они раскланивались в замешательстве и спешили каждый своей дорогой.
Между предпоследним курсом и последним, казалось, не было грани. Упустив время зимою, Мартин должен был остаться в Могалисе на все лето. Полтора года от его свадьбы до получения диплома прошли сплошным круговоротом, без времен года, без дат.
Когда Мартин «бросил дурить и засел за работу», он завоевал восхищение доктора Сильвы и всех Хороших Студентов, в особенности Ангуса Дьюера и преподобного Айры Хинкли. Мартин всегда заявлял, что не нуждается в их одобрении, в похвалах этих прилежных пошляков, но теперь, заслужив одобрение, он его ценил. Сколько бы он ни фыркал, ему приятно было, что с ним обращается, как с равным, Ангус, который устроился на лето практикантом в Зенитской больнице и уже вооружился неприступной важностью преуспевающего молодого хирурга.
Все это жаркое лето Мартин и Леора работали без роздыха, и когда они сидели в ее комнате над книгами и кружкой крепкого пива, ни в их одежде, ни в разговоре не было той пристойности, которой можно бы ждать от романтической четы, преданной науке и высоким стремлениям. Они были не слишком скромны. Леора иной раз походя употребляла такие англосаксонские односложные речения, которые повергли бы в ужас Ангуса или Берта Тозера. В свободные вечера, соблюдая экономию, они отправлялись в увеселительный парк, суррогат Кони Айленда у мутного и вонючего озера, ели, словно свершая обряд, горячие сосиски и добросовестно катались на бутафорской железной дороге.
Главной приправой к их развлечениям был Клиф Клосон. Клиф, когда не спал, никогда добровольно не молчал и не сидел один. Возможно, что его успех в продаже автомобилей проистекал целиком из его любви к грандиозному нагромождению блистательных фраз, которое в этой профессии, по-видимому, необходимо. В какой мере его внимание к Мартину и Леоре порождалось дружбой, а в какой обусловлено было боязнью остаться одному, — трудно определить; но он несомненно веселил их, отвлекал от поглощенности друг другом и никогда не выказывал обиды, если Мартину случалось встретить его угрюмо и нелюбезно.
Клиф с приветственным возгласом подкатывал к дому на машине, непременно выключив глушитель. Он орал им в окно:
— Эй вы, чучела заморские! Вылезайте! Живо! Прокатимся, освежимся, а потом я вам поставлю жратву.
Клиф никогда не понимал, что Мартину нужно работать. Грубость, с какою Мартин высказывал иногда свою досаду, была почти неизвинительна, но теперь, когда он был полон до краев Леорой и абсолютно, эгоистически не считался с тем, что кто-то другой стосковался по нем, теперь, когда он вошел в рабочую колею и уже не томился одиночеством, Клиф стал ему скучен однообразным потоком своего тяжелого остроумия. Обязанности вежливой хозяйки исполняла Леора. Она тоже слишком часто слышала те семь шуток, которые в различной подаче составляли весь репертуар и всю философию Клифа, но она могла часами сидеть с приветливым лицом, покуда Клиф рассказывал, как он ловко продает автомобили, и упорно повторяла Мартину, что у них никогда не будет друга, более преданного и великодушного.
Но Клиф, поступив в другое автомобильное агентство, переехал в Нью-Йорк, и теперь Мартин и Леора были еще полней и счастливей предоставлены друг другу.
Благосклонность мистера Тозера устранила последнюю их тревогу. Во всех его письмах сквозила теперь подлинная сердечность, хотя он сильно раздражал Мартина и Леору отеческими советами, которыми наказывал их за каждый посылаемый чек.
Среди лихорадочной деятельности старшего курса — посещай лекции по неврологии и педиатрии и практические занятия по акушерству, собирай анамнез в клинике, ассистируй при операциях, делай перевязки, учись не показывать замешательства, когда бесплатный пациент назовет тебя доктором, — среди всех этих дел самым важным было обсуждение вопроса: «Что мы будем делать, когда получим диплом?»
Достаточно поработать стажером год или надо больше? Остаться ли на всю жизнь врачом на все руки, или выбрать специальность? Какая специальность самая хорошая, то есть лучше всего оплачивается? Обосноваться ли в деревне, или в городе? Не податься ли вовсе на Запад? А как насчет военно-медицинской службы — парады, ботфорты, хорошенькие женщины, разъезды?
Студенты обсуждали эти вопросы в коридорах Главного медицинского корпуса, в клинике, в столовках; и когда Мартин возвращался домой, к Леоре, он сызнова принимался обсуждать — обстоятельно, со знанием дела. Чуть не каждый вечер он «принимал решение», которое наутро опять оказывалось отброшенным.
Однажды, когда доктор Луазо, профессор хирургии, делал операцию перед всею клиникой в присутствии нескольких видных приезжих врачей, — маленький белый человечек, далеко внизу, держащий в руках жизнь и смерть, эффектный, как большой актер, который раскланивается под аплодисменты, — Мартин ушел с уверенностью, что станет хирургом. В тот день он согласился с Ангусом Дьюером, только что получившим премию Хью Луазо — за практические занятия по хирургии, что хирург — лев, орел, воин среди врачей. Ангус, один из немногих, тверда знал, что будет делать: пройдя стаж, он должен был войти пайщиком в знаменитую чикагскую клинику, возглавляемую доктором Раунсфилдом, выдающимся специалистом по хирургии брюшной полости. «Через пять лет, — коротко говорил Ангус, — я буду иметь двадцать тысяч в год».
Мартин объяснил все это Леоре. Хирургия. Высокий драматизм. Железные нервы. Беззаветно-преданные ассистенты. Новые методы лечения на научной основе. Спасение жизней! Зарабатывать деньги — не ради коммерции, конечно, но чтобы обеспечить Леоре приятную жизнь. С нею вдвоем поехать в Европу — седой Лондон, венский кафе. Когда он ораторствовал, Леора ему помогала. Она кротко соглашалась; а назавтра, когда он старался доказать, что хирургия — сплошной вздор, и большинство хирургов — просто умелые плотники, она соглашалась еще ласковей, чем раньше.
После Ангуса и «будущего врача-миссионера Айры Хинкли, первым нашел свое призвание Пфафф Толстяк. Он собирался стать врачом-акушером, или, по терминологии медиков, „похитителем младенцев“. У Пфаффа была душа повитухи; он сочувствовал женщинам в их неизреченной муке, сочувствовал искренне, чуть не слезно, и он великолепно умел сидеть в молчании, пить чай и ждать. При первом знакомстве с родами, когда его напарник студент просто нервничал, хлопоча у кровати в скорбном безлюдье родильной палаты, Пфафф был повергнут в ужас и желал, как никогда и ничего в своей вялой, незаполненной жизни, страстно желал утешить эту серолицую, натужившуюся, незнакомую женщину, принять на себя ее страдания.
Пока другие, случайно ли, благодаря ли родственным связям, находили каждый свое место, Мартин оставался в нерешительности. Его восхищало требование декана Сильвы, чтобы врач непосредственно служил человечеству, но он не мог забыть холодных аскетических часов в лаборатории. К концу последнего курса, когда уже нельзя было медлить, на Мартина сильно подействовала речь, в которой декан Сильва осуждал слишком узкую специализацию и рисовал образ старого деревенского врача, отца и пастыря своих пациентов, живущего здоровой жизнью на лоне природы, ясного духом — потому что обрел самого себя. Впечатление от этой речи подкрепили настоятельные письма мистера Тозера, просившего Мартина поселиться в Уитсильвании.
Тозер, по-видимому, любил свою дочь, более или менее симпатизировал Мартину и не хотел отпускать их далеко. Уитсильвания, по его словам, представляла «хорошее местожительство»: солидные фермеры — скандинавы, голландцы, немцы и чехи, — которые будут честно платить по счетам. Ближайший врач, доктор Гесселинк, живет в Гронингене, в девяти с половиной милях, и практики у Гесселинка столько, что он не справляется. Если они приедут, он, Тозер, поможет Мартину приобрести оборудование; он даже будет посылать им время от времени чек, пока Мартину придется отбывать свой двухлетний стаж в больнице. Капитал Мартина почти иссяк. Он и Ангус Дьюер получили назначение в Зенитскую больницу, там можно было пройти прекрасную школу, но в Зенитской больнице стажеры получали первый год только стол и квартиру, и Мартин опасался, что не сможет принять назначения. Предложение Тозера казалось соблазнительным. Они с Леорой просидели всю ночь, разжигая в себе энтузиазм к привольному Западу, добросердечным и трудолюбивым пионерам, к героизму деревенского врача — полезного члена общества, и на этот раз придя к решению, уже ничего не перерешали.
