Эрнест Хемингуэй - Зеленые холмы Африки
— Да вы сами, оказывается, тоже из литературной братии, — сказал я. — Ишь каким анекдотом блеснули!
— Он прелесть, — сказала Мама. — А мы будем когда-нибудь есть?
— Господи, я думал, мы уже поели, — сказал Старик. — Эти анекдоты только начни. Конца им не будет.
После обеда мы немного посидели у костра, а потом пошли спать. Одна мысль, видимо, не покидала Старика, и прежде чем я залез в палатку, он сказал:
— Вы уж столько ждали, не торопитесь завтра стрелять. Реакция у вас быстрая, так что спешить вам некуда. Запомните — торопиться не надо.
— Хорошо.
— Я велю пораньше вас разбудить.
— Хорошо. Признаться, ко сну здорово клонит.
— Спокойной ночи, — крикнула из палатки Мама.
— Спокойной ночи, — сказал Старик. Он зашагал к своей палатке с комической чопорностью, осторожно неся себя в темноте, точно откупоренную бутылку.
Глава одиннадцатая
Утром Моло разбудил меня, потянув за одеяло. Я долго одевался, потом вышел из палатки, промыл слипавшиеся глаза и только после этого проснулся окончательно. Еще не рассвело, а у костра уже маячила темная спина Старика. Я подошел к нему, держа в руке обычную утреннюю чашку горячего чая с молоком, в ожидании, пока чай немного остынет.
— Доброе утро!
— Доброе утро, — откликнулся он хриплым шепотом.
— Хорошо спали?
— Прекрасно. Как самочувствие?
— Ничего, только все еще спать хочется.
Я пил чай и выплевывал чаинки прямо в огонь.
— Вы бы погадали на них, — сказал Старик.
— Ни к чему это.
Мы позавтракали при свете фонаря холодными скользкими абрикосами, подогретым рубленым мясом с острым томатным соусом, яичницей из двух яиц и живительным кофе. После третьей чашки Старик, задумчиво глядя перед собой и покуривая трубку, сказал:
— Помните: хладнокровие — это все.
— Разве вы за меня беспокоитесь?
— Самую малость.
— Полноте. А я так совершенно спокоен. Честное слово.
— Вот и хорошо. Поезжайте.
— Сперва надо сходить кой-куда.
Стоя около нашей походной уборной, я глядел, как и каждое утро, на лучистую звездную россыпь, которую романтики-астрономы назвали Южным Крестом. Каждое утро в это самое время я созерцал Южный Крест — это стало для меня своего рода ритуалом.
Старик был уже возле машины. М'Кола протянул мне ружье, и я влез на переднее сиденье. Трагик и его следопыт сели сзади. М'Кола примостился рядом с ними.
— Ну, счастливой охоты! — сказал Старик.
От палаток кто-то шел к нам. Это была моя жена в голубом халате.
— В добрый час, — сказала и она. — От всей души желаю удачи.
Я помахал рукой, и машина с зажженными фарами выехала на дорогу.
Милях в трех от солонца мы оставили машину и осторожно подкрались к нему, но он был пуст. Все утро мы караулили напрасно. Сидели в шалаше скорчившись, каждый наблюдал сквозь ветви за своим участком, и я все ждал, что вот-вот появится сказочный самец куду, величественный и прекрасный, выйдет из-за кустов на черную пыльную поляну, к солонцу, изрытому, истоптанному сотнями копыт. Сюда сбегалось множество лесных тропинок, и по любой из них каждую секунду мог бесшумно подойти куду. Но он не показывался. Когда взошло солнце и мы согрелись после холодного и туманного утра, я сполз пониже в яму и привалился спиной к стенке, — в таком положении я мог по-прежнему глядеть в щель между сучьями. Спрингфилд я положил на колени и тут вдруг заметил на стволе ржавчину. Я тихонько подтянул ружье к себе и осмотрел его. Да, ствол был покрыт свежей ржавчиной. «Мошенник М'Кола и не подумал вчера вычистить ружье после дождя». С этой мыслью я, разозлившись, вынул затвор. М'Кола исподлобья следил за мной. Двое других следопытов продолжали смотреть в щели. Я одной рукой поднял ружье так, чтобы М'Кола мог заглянуть в ствол, потом снова вставил затвор, осторожно протолкнул его вперед, прижимая спуск указательным пальцем, и взвел курок.
М'Кола видел ржавый ствол. Выражение его лица не изменилось, и я промолчал, хотя был глубоко возмущен; таким образом, обвинительный акт, предъявление вещественных доказательств, и осуждение — все последовало без единого слова. Долго сидели мы, он — опустив голову, так что видна была лишь лысая макушка, я — откинувшись назад и глядя в щель. Теперь мы уже не были товарищами и добрыми друзьями. А солонец по-прежнему пустовал.
В десять часов восточный ветер изменил направление, и мы поняли, что дольше ждать бесполезно. Ветер разнес во все стороны наш запах, который, без сомнения, распугал животных, как распугал бы их мощный прожектор в ночном мраке. Мы вылезли из укрытия и пошли на солонец искать следов. Земля, мокрая после дождя, все же не была размыта, и мы увидели несколько мелких следов куду, оставленных, по-видимому, еще вечером, и один узкий, сердцевидный след крупного самца, очень отчетливый и глубокий.
По этому следу на сырой красноватой земле мы шли часа два через густые заросли кустарника, напомнившие мне американский подлесок. В конце концов мы очутились в совершенно непроходимой чащобе и прекратили поиски. Я все время злился на М'Кола за невычищенное ружье, но это не мешало мне в радостном нетерпении ждать, что вот-вот мы поднимем куду и подстрелим его в зарослях. Однако антилоп не было, а день выдался жаркий, и мы, обогнув трижды какие-то холмы, вышли на луг, где паслось большое стадо низкорослого масайского скота; дальше тени нигде не было, и мы под палящим полуденным солнцем зашагали к машине.
Оказалось, что Камау, сидевший в кабине, видел куду в какой-нибудь сотне шагов от себя. Зверь шел к солончаку около девяти часов — как раз тогда, когда ветер коварно переменился. Он, должно быть, почуял нас и повернул обратно, в холмы. Усталый, потный и скорее угнетенный, чем рассерженный, я сел рядом с Камау, и мы поехали к лагерю. Оставался всего один вечер, и не было никакой надежды, что нам повезет. Когда мы достигли лагеря и окунулись в прохладную тень деревьев, я вынул затвор и протянул ружье М'Кола, не говоря ни слова и даже не взглянув на него. Затвор я швырнул в палатку на свою койку.
Старик и Мама сидели под тентом.
— Не повезло? — мягко спросил Старик.
— Да, сплошные неудачи. Самец прошел мимо машины в сторону солонца. Должно быть, его спугнули. Мы обшарили всю округу.
— И неужели все попусту? — спросила моя жена. — А нам показалось, что мы слышали треск выстрела.
— Это Гаррик трещал языком. Дозорные что-нибудь заметили?
— Ничего. Хотя мы держали под наблюдением оба холма.
— От Карла есть вести?
— Ни слуху ни духу.
— Хоть бы что-нибудь попалось! — сказал я. Я был измучен и во мне росло чувство горечи. — Пропади все пропадом! На кой черт ему понадобилось испортить охоту на солонце в первое же утро, прострелив брюхо паршивому куду, и гоняться за ним повсюду, распугивая дичь!
— Свиньи! — поддакнула Мама. Она всегда на моей стороне, даже когда я не прав. — Канальи!
— Добрая ты душа, — отозвался я. — Не огорчайся, я совершенно спокоен. Или скоро буду спокоен.
— Мне так обидно за тебя, — промолвила она. — Бедный Папа.
— Выпейте чего-нибудь, — предложил Старик. — Вам это сейчас необходимо.
— Ей-богу, Старик, я просто из кожи лез, наслаждался охотой и ни капли не волновался до сегодняшнего дня. Я был уверен в успехе: ведь столько следов! А что, если мне так и не попадется ни единый куду? Кто знает, вернемся ли мы сюда еще когда-нибудь?
— Вернетесь, — утешил он меня. — Нечего унывать. Вот вам, выпейте-ка лучше!
— Я просто старый ворчун и нытик, но, клянусь, это в первый раз сегодня у меня так расходились нервы.
— Да, ворчать и ныть — скверная привычка, — ответил Старик. — От нее надо избавиться.
— Как насчет завтрака? — спросила Мама. — Неужели вы еще не проголодались?
— К черту завтрак. Понимаете, Старик, мы ни разу не видели антилоп вечером на солонце и не видели самца в холмах. У меня остается только один вечер. Значит, можно считать, что все пропало. Три раза они уже были у меня в руках, и все же Карл, и этот австриец, и вандеробо нас посрамили!
— Ну, ну, мы еще не посрамлены, — сказал Старик. — Пейте!
Мы хорошо позавтракали, а затем явился Кэйти и доложил, что к Старику пришли какие-то люди. Сначала на стене палатки появились две тени, потом люди подошли к нам. Один из них был тот самый старый африканец, что встретил нас в день приезда, но теперь он явился уже в роли охотника, вооруженный длинным луком и колчаном со стрелами.
Он казался еще более дряхлым, изможденным и внушал еще меньше доверия, чем прежде. Вырядился он, по-видимому, только для того, чтобы произвести на нас впечатление. С ним был тощий вандеробо с разрезанными и закрученными кверху мочками ушей; склонив голову набок, он стоял на одной ноге, а пальцами другой почесывал у себя под коленом. Лицо у него было глупое и отталкивающее.