Эрве Базен - Супружеская жизнь
— Ну и ладно, потерпит твой клиент! Представь себе, что у меня это час пик, даже если для тебя это свободная минута. Удивительные вы люди! Когда вы работаете, все должны с этим считаться, а когда вы кончаете свои дела, вам трудно вообразить, что жены все еще заняты. Разве у меня есть какое-нибудь твердое расписание, а?
И вдруг с раздражением уточнила:
— А ты видел, какую статистику приводят в «Мари-Клер»? На замужнюю женщину приходится пятьдесят рабочих часов в неделю; шестьдесят пять часов, если у нее один ребенок; семьдесят пять, если у нее двое детей. Ох, как далеки эти цифры от вашей сорокачасовой недели!
Священный гнев! И сразу же потоки слез. Это было впервые. Как мне трудно было успокоить ее, доказать, что я все понимаю. Легко говорить, что ты все понимаешь, когда обслуживают тебя, даже если ты сам в каком-то смысле обслуживаешь другого, — все это для жены-служанки просто жалкие слова. В этот вечер я многому научился и даже узнал, что жена моя может пофилософствовать. Она еще продолжала развивать свою мысль часа три спустя, когда мы уже лежали в кровати:
— Для вас это просто. Ваша работа — это настоящая работа, зримая, признанная, оплачиваемая. А мы? Идешь за продуктами, как обычно, а найдутся такие, что скажут: она просто прогуливается. Шьешь, моешь, подметаешь, готовишь, лечишь у себя дома — вы-то этим совершенно не занимаетесь, и потому, что вы ничего этого не делаете, вам и кажется, что у нас сплошной досуг. Разве не потому она, женщина у очага, ничего не получает, что она не работает? Да что же ей еще надо? Тьма всяких приспособлений и аппаратов, знай посматривай, как они крутятся…
Глаза у нее уже сухие, но губы кривятся; прижавшись ко мне, она все еще шепчет:
— Конечно! Смеситель растирает, пылесос втягивает пыль, стиральная машина замачивает, стирает, полощет, отжимает. Что же мне остается делать? Сиди и радуйся, жди, когда все будет сделано. Конечно, есть еще кое-какие мелкие делишки, но откуда же тогда эта страшная усталость, разве я такая уж слабосильная?
И она еще не все сказала, даже не упомянула о моем неумении заработать побольше, чтоб жена могла прибегать к посторонней помощи, а не только к помощи родственников. Мне было очень жалко ее, мне было стыдно за себя. Особенно потому, что я достаточно знаком с этим живущим во мне «судейским крючком». Этот «крючок» полагает, что из десяти женщин девять обходятся без прислуг; и если бы все женщины захотели иметь прислуг, их бы не хватило, а чем, собственно, наше положение отличается от других; и что, жалея Мариэтт, которая несет такое бремя, нельзя забывать и о его собственном бремени, которое нисколько не меньше. И еще он думает, исполненный признательности: да, это верно, моя жена трудится, не получая ни гроша, а как бы дорого все обходилось, если б пришлось нанимать прислугу. Но и то сказать, если б у меня не было жены, не было бы и забот. Да, я это знал. Но ведь он считал бы унизительным для своей адвокатской мантии, бесчестьем для своей докторской степени хоть раз погрузить руки в лохань для мытья посуды. Пусть он порой делает вид, что хочет схватить полотенце, но, конечно, это всего лишь притворство. Ему хочется услышать от Мариэтт, не так уж убежденной, что это ее привилегия, но исполненной гордого чувства за лежащие на ней обязанности:
— Нет-нет, я не могу этого видеть! Чтоб ты еще и посуду мыл за меня.
Какая поучительная сцена, особенно если вспоминаешь о ней в связи с той ссорой, что была вечером.
Разумеется, и уговорами, и поцелуями, и объятиями я попытался добиться мира, тем самым способом, при котором мы рискуем спустя девять месяцев еще больше ухудшить свое положение.
Из чувства обиды, смешанной с тревогой, Мариэтт отталкивала меня, но наконец смягчилась и стала нежной.
— Ну вот, сделай мне еще одного, и тогда придется работать восемьдесят часов в неделю.
И затем, заставив упрашивать себя, взбудоражив этим и себя и меня, она пылко предалась обычным радостям, чтоб потом заснуть тяжелым сном еще более утомленной женщины. И чтоб около полуночи опять вскочить, рвануться в детскую, убаюкать или поднять и посадить на горшочек плод нашей прежней близости.
Все приводится в порядок, все сберегается. То, что говорится о действующих лицах, может быть сказано и об окружающих их вещах. То, чем Мариэтт владеет, со временем начинает владеть ею самой. По своей неопытности она слишком много выбрасывала, но врожденный здравый смысл взял верх.
Мариэтт не все сохраняет, как некоторые хозяйки. Так, из оберток она сохраняет лишь упаковку блестящую, отливающую свинцовым блеском, навощенную, сверкающую от фальцовки, или же золоченую бумагу (чтобы заворачивать в нее подарки к елке), либо же прозрачную или «серебряную» бумагу, разглаженную ложкой.
Она собирает мешочки из пластика, если у них есть застежка-молния. Она сберегает картонные коробки и вставляет их по размеру одна в другую, если еще не решила, как их употребить, но уверена, что они пригодятся ей. У нас в обиходе часто бывает сухое печенье, ничем, правда, не примечательное, но в одной из местных лавок оно лежит штабелями и его нам присылают в больших жестяных коробках, где это печенье уложено в восемь рядов. Так у нас появилась специальная коробка для мыла, в другой, такой же, лежат консервы: сардины, анчоусы и тунец, в третьей коробке находится мастика.
Мариэтт сохраняет все, что удается распутать: бечевки, ленточки из бумаги, шнурки из рафии, всякие веревочки — простые, крученые, плетеные.
— Не режь! — кричит она, если я нахожусь дома, когда приходит какой-то пакет.
Она всегда радуется, если удается развязать самые ужасные узлы, — вот и готово! — будет еще один клубок веревки в четвертой коробке из-под печенья, ярлыка на ней нет, но ее легко найти, она лежит справа, на самой верхней полке шкафа для всякой всячины, чтобы до нее добраться, надо встать на стул.
Мариэтт не может устоять также перед всякими бантиками на покупках, быстро их развязывает и превращает в рулончики шелковой ленты. Она хранит пуговицы: маленькие — в целой батарее тюбиков из под аспирина; пуговицы побольше держит в стеклянной банке из-под маринованных слив, и через стекло можно увидеть, найдется ли там подходящая пуговица для пальто вместо потерянной, не выкладывая содержимого банки на стол. Мариэтт сберегает и кое-какие баночки от варенья, некоторые бутылки, особенно литровые, удобные для измерения емкости. Она до отказа загромоздила шкафчик с медикаментами, одна полочка, правда, отведена для необходимейших средств, зато другие просто ломятся от всяких баночек, пузырьков с разными снадобьями, и порой уже не узнать, в каких случаях применяют то или это. Но все они хранятся как некий магический резерв, гарантирующий весьма сомнительное спасение от любых недугов и бед.
Теперь она стала сберегать остатки еды. В холодильнике почти никогда не хватает места разместить продукты, принесенные с рынка. Ведь для каждой оставшейся от обеда котлетки или косточки нужна отдельная тарелка. Хорошая хозяйка сольет вчерашний суп и сегодняшний и смесь превратит в суп для завтрашнего обеда.
Мариэтт сохраняет кулинарные рецепты, следит за сообщениями под рубрикой «Обмен опытом», все это вырезает и наклеивает в тетрадь.
Жареная рыба будет еще больше хрустеть, если ее предварительно обвалять не в муке, а в крахмале.
Если дверь скрипит, приподнимите ее и натрите петли графитом.
Улиток раскладывайте на слое крупной соли, перед тем как ставить их в духовку: если они уложены аккуратно, то останутся сочными.
Если комнатное растение чахнет, значит, в горшке завелся червь. Положите поверх земли кусочек яблока, червь выползет наружу.
И таких советов у нее двадцать страниц, полезность их сомнительна, но все это свидетельствует о кропотливом старании моей жены и смирении (я ничего не знала, буду знать все) и о том, что она увязла в этой приманке — собирать всякую мелочь, ведь это стало у нее просто призванием.
К счастью, в дополнение к бережливости у нас завелся в доме порядок.
Те, кто любит хранить, поневоле должны стремиться к порядку! Всем известно, как бывает у старушек, окруженных множеством скопившихся вещей. У более молодых, еще не накопивших хлама, беспорядок может быть организованным, тут и лень играет роль, и пристрастие к розыскам. Розыски какого-нибудь предмета придают ему значительность, наделяют его свободой воли, собственным бытием. Порядок же сковывает его, делает бездушным. Разыскать то, что прячется, доставляет удовольствие; даже у самых аккуратных женщин всегда есть такие вот дорогие им растяпы, вещи, не имеющие постоянного места, маленькие бродяги, убегающие то из кармана, то из сумки, озорники, которых никак не удается дисциплинировать.
— Ну где же он, этот ключ?
Речь идет о ключе от входной двери. Дважды в день Мариэтт его теряет, дважды в день снова находит. Ключ, пилочка для ногтей и ножницы — это самые шалые вещи в доме. Все остальное легче подчиняется порядку.
