Анатоль Франс - Том 6. Остров Пингвинов ; Рассказы Жака Турнеброша ; Семь жен Синей Бороды ; Боги жаждут
Эта речь произвела на слушателей сильное впечатление. Особенно потрясла она благочестивого Агарика. Но каждый обдумывал главным образом, как бы заполучить побольше почестей и выгод. Было назначено тайное правительство, действительными членами которого стали все присутствующие. Герцог Ампульский, финансовое светило заговорщиков, был уполномочен производить денежные сборы, ему же было поручено распоряжение средствами, выделенными на пропаганду.
Совещание подходило уже к концу, как вдруг снаружи раздался чей-то простонародный голос, затянувший на старинный мотив:
Ваш Босено — свинья большая.
Колбасы будут из него,
Да и ветчинка неплохая
Для бедняков на рождество.
Это была известная песенка, уже лет двести распеваемая по всем предместьям Альки. Князь Босено не любил, когда ее пели. Он вышел на площадь и, увидев, что поет рабочий, перекрывающий шифером конек церковной кровли, вежливо попросил его петь что-нибудь другое.
— Что хочу, то и пою,— отвечал ему кровельщик.
— Друг мой, окажите любезность…
— Чего ради оказывать вам любезность!
Князь Босено был по натуре миролюбив, однако вспыльчив и отличался необычайной силой.
— Негодяй, сходи с крыши, не то я сам взлезу к тебе! — грозно закричал он.
Но так как кровельщик, сидя верхом на крыше, и бровью не повел, то князь быстро взобрался по винтовой лестнице башни, бросился на певца и нанес ему такой удар кулаком в челюсть, что тот скатился в водосточный желоб. А в это время семь-восемь плотников, работавших на чердаке, выглянули в слуховые оконца на крики своего товарища и, увидев князя на крыше, взбежали к нему по переносной лестнице, что лежала тут же, на шифере, настигли его, когда он уже собирался юркнуть в башню, и заставили стремглав пересчитать все сто тридцать семь ступенек башенной лестницы.
Глава IV
Виконтесса Олив
У пингвинов была первая армия в мире. У дельфинов тоже. Не иначе обстояло дело и у других народов Европы. Если поразмыслить, в этом нет ничего удивительного. Ведь все армии — первые в мире. Вторая армия в мире, если только предположить возможность таковой, оказалась бы в чрезвычайно невыгодном положении,— она была бы уверена в своем поражении. Пришлось бы немедленно ее расформировать. А потому все армии — первые в мире. Во Франции это понял знаменитый полковник Маршан {140}; на вопросы корреспондентов, в связи с предстоявшей битвой при Ялу {141}, о русско-японских военных действиях он без малейшего колебания назвал первою в мире и русскую армию и японскую. Примечательно, что какие бы страшные поражения ни потерпела армия, она не перестает быть первой в мире. Ибо если народы приписывают свои победы искусству своих генералов и храбрости солдат, то поражения они всегда приписывают какой-нибудь непостижимой роковой случайности. Напротив, флот того или иного народа занимает то или иное место в зависимости от количества морских судов. Есть флот первый в мире, есть второй, третий и т. д. Поэтому исход морских сражений всегда можно ясно предвидеть.
У пингвинов были первая армия и второй флот в мире. Этим флотом командовал славный Шатийон {142}, носивший титул эмирал-ахра, или — сокращенно — эмирала. Это слово — к сожалению, в искаженном виде — существует и поныне у многих европейских народов, обозначая высший чин в морских вооруженных силах. Но так как у пингвинов был только один эмирал, то чин этот пользовался у них, смею сказать, совершенно особым почетом.
Эмирал не принадлежал к дворянскому сословию; он был дитя народа, и народ любил его; народу льстило, что выходец из его недр осыпан почестями. Шатийон был хорош собой, удачлив, ни о чем не размышлял. Ничто не смущало прозрачной ясности его взора.
Преподобный отец Агарик, вняв доводам г-на Бигура, признал, что свергнуть нынешний режим можно только при помощи одного из его защитников, и обратил свой взгляд на эмирала Шатийона. Он отправился к другу своему — преподобному отцу Корнемюзу — просить солидную сумму; тот дал, хотя и со вздохом. На эти деньги отец Агарик нанял шестьсот молодцов из алькских мясных, чтобы они бежали за лошадью Шатийона с криком: «Да здравствует эмирал!»
С тех пор Шатийон шагу не мог ступить, чтобы вокруг него не раздавались восторженные клики.
Виконтесса Олив попросила эмирала о беседе с глазу на глаз. Он принял ее в Адмиралтействе [19], в зале, украшенном якорями, молниями и гранатами.
Она была в скромном платье стального цвета. Шляпка, украшенная розами, прелестно сидела на ее хорошенькой белокурой головке. Глаза сквозь вуалетку сверкали, как сапфиры. Во всем дворянском обществе не было женщины изящнее, чем эта, вышедшая из еврейской финансовой буржуазии. Она была высокая, стройная; фигура у нее соответствовала моде текущего года, талия — последнего сезона.
— Я не в силах скрыть свое волнение, эмирал…— пролепетала она нежным голоском.— Вполне естественно… перед лицом такого героя…
— Вы слишком любезны. Соблаговолите объяснить, виконтесса, чему я обязан честью вашего визита.
— Я давно уже хотела повидаться, поговорить с вами… и поэтому с такой радостью приняла поручение к вам.
— Покорно прошу садиться.
— Какая у вас тишина!
— Действительно не шумно.
— Слышно, как птицы поют.
— Но садитесь же, сударыня.
И он пододвинул ей кресло.
Она села на стул, спиной к свету.
— Эмирал,— сказала она,— я пришла к вам с очень важным поручением, очень, очень важным…
— Я вас слушаю.
— Вы видели когда-нибудь принца Крюшо, эмирал?
— Никогда.
Она вздохнула.
— Очень, очень жаль. А он был бы так счастлив с вами повидаться. Он вас ценит и глубоко уважает. Ваш портрет стоит у него на письменном столе, рядом с портретом принцессы — его матери. Как прискорбно, что принца у нас не знают. Он такой обаятельный молодой человек и умеет быть таким благодарным! Это будет великий король. Да, да, он будет королем без всякого сомнения. Он вернется на престол, и даже раньше, чем думают… И должна вам сказать, что мне поручено именно в связи с этим…
Эмирал встал.
— Ни слова более, сударыня. Я пользуюсь уважением и доверием республики. Я не изменю ей. Да и зачем изменять! Я и так осыпан почестями и высокими званиями.
— Но все эти почести и высокие звания далеко не соответствуют вашим заслугам,— уж позвольте мне быть откровенной, дорогой эмирал! Чтобы вознаградить вас за такую службу, следовало дать вам звание эмиралиссимуса и генералиссимуса, назначить вас главнокомандующим всеми сухопутными и морскими силами. Нет, республика проявляет по отношению к вам черную неблагодарность.
— Все правительства в той или иной степени неблагодарны.
— Да, но поддельщики завидуют вам. Такие людишки боятся всякого, кто выше их. Они терпеть не могут военных. Все, что относится к армии и флоту, им ненавистно. Они боятся вас.
— Очень может быть.
— Это негодяи. Они губят страну. Неужели вы не хотите спасти Пингвинию?
— Каким образом?
— Надо разогнать всех этих мошенников, греющих руки на Общественном деле, всех этих поддельщиков.
— Что это вы предлагаете мне, сударыня?
— Совершить то, что все равно неизбежно. Не вы сделаете — так кто-нибудь другой. Да вот наш генералиссимус: он готов хоть сейчас побросать в море всех министров, депутатов, сенаторов и вернуть принца Крюшо.
— Ах, подлец! Ах, мерзавец! — воскликнул эмирал.
— Вот видите, что он против вас задумал! Так обратите же его замыслы против него самого. Принц не останется перед вами в долгу. Он пожалует вас шпагой коннетабля {143} и щедрой денежной наградой. А пока мне поручено передать вам этот знак монаршей милости.
Тут она вынула из-за корсажа зеленую кокарду.
— Что это такое? — спросил эмирал.
— Крюшо посылает вам свои цвета!
— Извольте убрать это, сударыня!
— Хотите, чтобы их передали генералиссимусу? Уж он-то не откажется! Нет, дорогой эмирал! Позвольте прикрепить их к вашей доблестной груди.
Шатийон мягко отстранил молодую женщину. Но уже раньше, за несколько минут до того, она показалась ему восхитительной, и это впечатление еще усилилось, когда она, протянув к нему свои тонкие руки, коснулась его груди розовыми пальчиками. Он почти тотчас сдался. Виконтесса долго завязывала ленту. Затем, склонившись перед ним в глубоком реверансе, поздравила его со званием коннетабля.
— Не скрою, я был честолюбив, как и мои товарищи; может быть, честолюбив и теперь,— признался моряк.— Но, честное слово, при виде вас я мечтаю только об одном — о какой-нибудь хижине и о любящем сердце!
