Пэлем Вудхауз - Том 1. Дживс и Вустер
— Дядя Уоткин, нет необходимости разговаривать так, будто ты в суде.
— Извини, в чем дело?
— По-моему, будет лучше, если ты позволишь все тебе объяснить. Гаролд хотел сказать, что не он жестоко избил Родерика, а Родерик жестоко избил его.
— В самом деле? Я слышал совсем другое.
— Нет же, все было именно так.
— Готов выслушать твою версию этого прискорбного происшествия.
— Хорошо. Так вот. Гаролд разговаривал с Родериком нежно, как голубок, и вдруг Родерик ни с того ни с сего размахнулся и съездил ему по носу. Если не веришь мне, посмотри сам. У бедного Гаролда кровь хлестала, как Версальский фонтан. Что, по-твоему, Гаролд должен был делать? Подставить другой нос?
— По-моему, мистеру Пинкеру не следовало забывать, что он служитель церкви. Он должен был пожаловаться мне, а я бы уж проследил за тем, чтобы Родерик принес ему свои извинения.
Раздался словно пушечный выстрел, стены задрожали. Это фыркнула Стиффи.
— Извинения! — вскричала она. — Да какой от них толк? Гаролд повел себя совершенно правильно. Он дал сдачи и одним ударом уложил Родерика. Любой на его месте поступил бы так же.
— Любой, кто не носит духовный сан.
— Ну что ты, дядя Уоткин, нельзя же все время думать о своем духовном сане. Не до того было. Родерик едва не убил Гасси Финк-Ноттла.
— А мистер Пинкер ему помешал! Боже правый!
Последовало молчание, — папаша Бассет боролся с охватившими его чувствами. Тут Стиффи, как раньше Раззява Пинкер при объяснении со Сподом, решила пустить в ход доброе слово. По ее выражению, Гаролд разговаривал со Сподом нежно, как голубок, и если память мне не изменяет, так оно и было. И сейчас Стиффи сама заворковала, как голубка. Барышни умеют лепетать ласково и трогательно, если считают, что это поможет делу.
— Не похоже на тебя, дядя Уоткин! Неужели ты отступишь от своего обещания?
Тут я бы мог ей возразить: как раз очень даже на него похоже.
— Не могу поверить, что ты способен так жестоко поступить со мной. Я тебя не узнаю, дядя Уоткин. Ты всегда был такой добрый. Я так тебя люблю и уважаю. Ты мне как отец. Неужели ты хочешь теперь бросить все псу под хвост?
Такая страстная мольба, безусловно, тронула бы любого. Только не папашу Бассета. По-моему, он начисто лишен жалости и сострадания.
— Если за этим странным выражением скрывается просьба изменить мои намерения и предоставить мистеру Пинкеру приход, то должен тебя разочаровать. Я этого не сделаю. Считаю, что он недостоин места приходского священника, он себя показал с самой худшей стороны. Удивляюсь, что после всего случившегося у него хватает совести оставаться помощником викария.
Безусловно, это было тяжкое обвинение, и, услышав его, Раззява Пинкер не то охнул, не то икнул. Я бросил на старого сквалыгу холодный взгляд и поджал губы, хотя сомневаюсь, что он заметил, какое презрение выражалось у меня на лице, потому что его внимание было приковано к Стиффи. Она густо покраснела и стала почти того же цвета, что Раззява Пинкер, и до меня явственно донеслось зубовное лязганье. Сквозь эти свои стиснутые зубы она произнесла:
— Значит, вот как ты настроен?
— Да.
— Это твое окончательное решение?
— Безусловно.
— И ты его не изменишь?
— Никогда.
— Ясно, — сказала Стиффи и прикусила зубами нижнюю губку. — Ну, ты еще об этом пожалеешь.
— Не думаю.
— Пожалеешь. Вот подожди, дядя Уоткин, тебя начнут мучить угрызения совести. Ты еще не знаешь, на что способна женщина, — проговорила Стиффи, подавив рыдания, — а, может быть, опять же это была икота, — и выбежала из комнаты.
Едва она скрылась, как вошел Баттерфилд. Папаша Бассет воззрился на него с плохо скрытой досадой, с какой раздражительные субъекты обычно смотрят на дворецких, которые являются не вовремя.
— Да, Баттерфилд? В чем дело? Что вам нужно?
— Констебль Оутс хочет с вами поговорить, сэр.
— Кто?
— Констебль Оутс, из полиции, сэр.
— Что ему нужно?
— Как я понял, у него появилась улика, с помощью которой можно установить, кто из мальчиков бросил в вас крутое яйцо, сэр.
Эти слова подействовали на папашу Бассета, как звук сигнальной трубы на полковую лошадь, хотя, честно сказать, я никогда не видел полковой лошади. Старикашка мгновенно преобразился. Лицо у него оживилось и приобрело то выражение, какое можно наблюдать у гончей, напавшей на след. Он не вскричал «Ату-ту-ту!» — наверное, просто не знал такого слова, — но пулей выскочил из комнаты, а за ним на почтительном расстоянии последовал Баттерфилд.
Раззява Пинкер, водворив на место фотографию в рамке, которую он успел смахнуть с ближайшего столика, сдавленным голосом спросил:
— Как ты думаешь, Берти, что Стиффи имела в виду? Мне и самому было бы интересно узнать, что крылось за словами юной пигалицы. Во всяком случае, по-моему, что-то зловещее. В выражении «вот подожди» явно слышалась угроза. Вопрос Раззявы Пинкера отнюдь не был праздным.
— Трудно сказать, — подумав, ответил я, — что ей могло взбрести на ум.
— Она такая вспыльчивая.
— Что есть, то есть.
— Знаешь, мне как-то тревожно.
— Тебе-то что? Пусть папаша Бассет тревожится. Зная Стиффи, я бы на его месте…
Если бы мне удалось договорить, то я бы заключил словами: «… упаковал вещи и слинял в Австралию», но случайно взглянув в окно, я лишился дара речи.
Окно выходило на подъездную аллею, и оттуда, где я стоял, мне была видна парадная лестница. Когда я увидел, кто поднимается по ступенькам, сердце у меня подпрыгнуло и оборвалось.
Это был Планк. Квадратная загорелая физиономия, решительный шаг — ошибки быть не могло. Еще минута — Баттерфилд проведет его в гостиную, и мы с ним встретимся. От ужаса я совсем потерял голову и не представлял себе, как поступить.
Первой мыслью было дождаться, когда он войдет в дом, и тогда сразу выскочить из окна, благо оно было распахнуто. Думаю, Наполеон на моем месте поступил бы именно так. Я решил, как сказала бы Стиффи, не тянуть кота за хвост, но вдруг смотрю, под окном слоняется скотч-терьер Бартоломью. Тут я понял, что придется фундаментально пересмотреть разработанную ранее стратегию. Нельзя вылезать из окна на глазах у скотч-терьера, тем более, если он, как Бартоломью, склонен во всем видеть дурное. Со временем он, безусловно, поймет, что принял за грабителя, удирающего с добычей, обыкновенного безобидного гостя, и охотно принесет свои извинения, но к тому времени мои нижние конечности будут все в дырках, как швейцарский сыр.
Следуя альтернативной стратегии, я нырнул за диван, шепнув Раззяве Пинкеру: «Никому ни слова! Не хочу, чтобы этот тип меня видел», и устроился там, как черепаха в панцире.
20Хорошо известно не только в «Трутнях», но и повсеместно, что Бертрам Вустер умеет держать удар и не теряет лицо, как бы сурово ни обходилась с ним жизнь. Дубинкою судьбы избитый в кровь, он головы своей пред ней не склонит, как сказал, не помню кто. Словом, Бертрам не из трусливых.
Однако, должен признаться, что сидя скорчившись в своем убежище, я понемногу начал заводиться. «Тотли-Тауэрс», как я уже говорил, действовал на меня угнетающе. По-моему, жить в этом проклятом месте совершенно невозможно. То гнездишься на комодах, как горный орел, то, как утка, ныряешь за диваны. Занятие, замечу, само по себе довольно хлопотное и неблагодарное, к тому же оно крайне пагубно сказывается и на состоянии души, и на состоянии складки на брюках. Ну, скажите, как тут не заводиться!
Я все больше ожесточался против этого самого Планка, который, похоже, преследует меня, будто фамильное привидение. Какая нелегкая его сюда принесла? Как «Тотли-Тауэрс» ни ужасен, но, по крайней мере, я надеялся, что встреча с Планком мне тут не грозит. У него прекрасный дом в Хокли, и непонятно, почему, черт подери, ему там не сидится.
Мое раздражение распространялось и на туземцев, с которыми Планк общался в ходе своих экспедиций. Он сам говорил, что много лет подряд являлся куда его не звали, то в Бразилию, то в Конго, то еще куда-нибудь. И ни один из аборигенов даже не потрудился проткнуть его копьем или, на худой конец, пустить в него отравленную стрелу из фамильного духового ружья. Тоже мне, дикари называется! Вот раньше были дикари так дикари, я о них в детстве читал. Попадись им Планк, он и охнуть бы не успел, как угодил бы в колонку некрологов. По сравнению с ними нынешний дикарь — отпетый лодырь и непротивленец. Ему на все наплевать. Пусть другие суетятся. Пусть Джордж отдувается. И куда человечество идет, страшно подумать!
Из моего укрытия я мог обозреть лишь очень ограниченную часть пространства, но углядев пару грубых башмаков, обувь землепроходца, я сообразил, что в отворившуюся дверь Баттерфилд ввел Планка, и минуту спустя, когда вошедший заговорил, догадка моя подтвердилась. У Планка был голос, который, раз услышав, надолго сохранишь в памяти.
