Джон Стейнбек - Зима тревоги нашей
– Из чувства гордости.
– Нет во мне прежней гордости, только чванство осталось прежнее.
– Нет, есть. Когда ты попросил у меня денег, тебе было стыдно. Разве это не гордость?
– Да нет. Я просто ловчил. Тебе же говорят, пьяницы – они хитрые. Ты сам был смущен, и ты сам решил, что я стыжусь просить. А я не стыдился. Просто захотелось выпить.
– Не продавай его, Дэнни. Это ценнейший участок. Бейкер все знает. Иначе он не стал бы торговать его.
– А что в нем ценного?
– Это единственная ровная площадка вблизи города, где можно построить аэродром.
– Понятно.
– Если ты продержишься, Дэнни, вот тебе и начало новой жизни. Не поступайся им. Вылечишься, вернешься обратно, а в гнездышке у тебя яичко.
– Яичко без гнездышка. Может, лучше продать луг, деньги пропить, а когда… «подымется ветер и ветку пригнет, птенец желторотый в траву упадет», – сиплым голосом пропел он и засмеялся. – Тебе тоже понадобился наш луг, Итен? Ты за этим сюда пришел?
– Я хочу, чтобы ты выздоровел.
– Я и так здоров.
– Выслушай меня, Дэнни. Какой-нибудь голодранец волен поступать как ему угодно. Но ты не голодранец, у тебя есть нечто такое, чем весьма интересуется группа дальновидных граждан нашего города.
– Поместье Тейлоров. Нет, я им не поступлюсь. Я тоже дальновидный. – Он с нежностью посмотрел не бутылку.
– Дэнни! Говорят тебе, это единственное место для аэропорта! Оно для них своего рода ключевая позиция. Им без него зарез! Или строить там, или срывать холмы, а это обойдется чересчур дорого.
– Значит, они у меня в руках, и я их еще поманежу.
– Ты забываешь, Дэнни. Имущий человек – драгоценный сосуд. Я уже слышал разговоры, что гуманнее всего было бы поместить тебя в соответствующее заведение, где ты будешь под присмотром.
– Не посмеют.
– Посмеют! Да еще возведут это в добродетель. Ты же знаешь, как в таких случаях поступают. Судья – человек тебе известный – вынесет решение о твоей неправоспособности. Назначит опекуна, и я догадываюсь, кого именно. Все это обойдется недешево, твой земельный участок, разумеется, будет продан для покрытия расходов, а теперь догадайся, кто его купит.
Глаза у Дэнни блестели, и он слушал меня, раскрыв рот. Потом отвернулся.
– Ты хочешь взять меня на испуг, Итен, но время выбрал неподходящее. Приходи с утра, когда я лежу пластом и весь мир как зеленая блевотина. А сейчас тройную силу придал мне сей штоф в моей руке. – Он взмахнул бутылкой, точно мечом, и глаза у него превратились в щелочки, блестевшие при свете свечи. – Я тебе разве не говорил, Ит? По-моему, говорил. У пьяниц совсем особенный ум – хитрый, злой.
– Но я же предупредил тебя, как все будет.
– Да, ты прав. Я с тобой согласен. Очень убедительно у тебя получилось. Но вместо того, чтобы напугать меня, ты разбудил во мне дьявола. Кто думает, что пьяница – существо беспомощное, тот болван. Пьяница это существо особенное, и возможности у него тоже особенные. Я могу постоять за себя, и сейчас у меня просто руки чешутся схватиться с кем-нибудь.
– Молодец! Давно я хотел это услышать!
Он навел на меня бутылку и прицелился, будто на горлышке у нее была мушка.
– Дашь мне взаймы деньги Мэри?
– Да.
– Без гарантий?
– Да.
– Зная, что шансов получить их обратно – один против тысячи?
– Да.
– Пьяница способен на любую подлость, Ит. Не верю я тебе. – Он облизнул свои пересохшие губы. – И дашь деньги мне в руки?
– Когда прикажешь.
– Я же тебе говорил – нельзя давать.
– А я дам.
На этот раз он запрокинул голову, и со дна бутылки поднялся большой пузырек. Когда он отнял ее ото рта, глаза у него блестели еще ярче, но они были холодные и бесстрастные, как у змеи. – На этой неделе принесешь?
– Да.
– В среду?
– Да.
– А сейчас у тебя не найдется двух долларов?
Как раз столько при мне и было – долларовая бумажка и монеты в пятьдесят, двадцать пять центов, две по десять, пятицентовик и три пенни. Я ссыпал все это в его протянутую руку.
Он допил виски и швырнул бутылку на пол.
– Ты у меня в умных никогда не числился, Ит. Тебе известно, что даже первоначальный курс лечения обойдется около тысячи долларов?
– Ну и пусть.
– Игра интересная! Но это не шахматы, Ит, а покер. Я когда-то был хорошим покеристом… пожалуй, слишком хорошим. Ты делаешь ставку на то, что мой луг пойдет в обеспечение займа. И вторая твоя ставка, что такое количество виски – на тысячу-то долларов – убьет меня, а тебе свалится в руки аэропорт.
– Как тебе не стыдно, Дэнни!
– А мне ничего не стыдно. Я ведь тебя предупреждал.
– Неужели ты не веришь, что я действительно хочу тебе добра?
– Нет. Но я… я не могу сделать так, чтобы все вышло, как ты хочешь. Ты помнишь меня мальчишкой, Ит. А я тебя разве не помню? В тебе судья еще в детские годы сидел. Ну ладно. Я уже весь высох. Бутылка пустая. Ухожу. Так, значит, тысяча долларов.
– Хорошо.
– В среду, наличными.
– Принесу.
– Никаких обязательств, никаких расписок – ничего. И не воображай, Ит, что я такой, как прежде. Вот эта моя подружка ведь камня на камне во мне не оставила. Ничего теперь нет – ни чести, ни совести. Посмеюсь я над тобой от всей души, и на большее не рассчитывай.
– Я об одном тебя прошу – начни, попробуй.
– Пообещать я могу, Ит. Но, надо думать, ты уже понял, чего стоят обещания пьяницы. Приноси деньги, приноси. Можешь остаться здесь, сколько пожелаешь. Мой дом – твой дом. А я ухожу. Итак, до среды, Ит. – Он встал с койки, сбросил одеяло на пол к стене и, пошатываясь, вышел из своей конуры. Молния у него на брюках была спущена.
Я посидел несколько минут один, глядя, как растет стеариновый наплыв на блюдце. Он говорил правду – все было верно, кроме одной вещи, на которую я и делал ставку. Не настолько же он изменился! Где-то среди этих обломков был Дэнни. Я не допускал мысли, чтобы он отрубил от себя этого Дэнни Тейлора. Я любил Дэнни и был готов… на то, о чем он говорил. Был готов. Издали до меня донесся его резкий, пронзительный фальцет:
Лети же, корабль, быстрокрылою птицей
На всех парусах вперед!
Наш принц на борту – он душой веселится,
К родным берегам плывет.
Побыв так в полном одиночестве, я задул свечу и пошел домой. Вилли сидел в своей полицейской машине на Главной улице и еще не спал.
– Что-то вы повадились гулять, Ит, – сказал он.
– Да знаете, как бывает.
– Еще бы! Весна! И в сердце молодом волненье.
Мэри спала с улыбкой на губах, но, когда я тихонько лег рядом с ней, она шевельнулась, просыпаясь. Тоска где-то внутри по-прежнему терзала меня – холодная, сосущая тоска. Мэри повернулась на бок, прижала меня всего к своему пахнущему травой телу, и она стала нужна мне. Я знал, что мало-помалу тоска утихнет сама собой, но сейчас Мэри была нужна мне. Не знаю, проснулась ли она окончательно, может, и нет, но ей, даже сонной, было понятно, что мне нужно.
А потом сон у нее прошел, и она сказала:
– Ты, наверно, проголодался.
– Да, Елена Прекрасная.
– Чего тебе дать?
– Сандвич с луком – нет, два! Ржаной хлеб и с луком.
– Тогда мне тоже надо, не то задохнусь.
– Будто тебе самой не хочется!
– Конечно, хочется.
Она сошла вниз и вскоре вернулась с сандвичами, картонкой молока и двумя стаканами.
Лук был свирепый.
– Мэри, краса, – начал я.
– Прожуй сначала.
– Ты правду тогда говорила, что не хочешь знать о моих делах?
– Д-да…
– Так вот. Я решил предпринять кое-что. Мне нужно тысячу долларов.
– Это по совету мистера Бейкера?
– До некоторой степени. Но там есть и моя идея.
– Ну что ж, выпиши чек.
– Нет, родная. Я хочу, чтобы ты взяла сама, причем наличными. И можешь обронить словечко в банке, что собираешься купить новую мебель, или ковры, или там не знаю что.
– Но я и не думала ничего покупать.
– Все равно.
– Секрет?
– Ты же сама так хотела.
– Да… правда. Так будет лучше. Да. Ой, какой лук едучий! А мистер Бейкер одобряет это?
– Он бы сам так действовал, если бы мог.
– Когда понадобятся деньги?
– Завтра.
– Не буду я есть этот лук. От меня и так, наверно, разит.
– Ты моя дорогая.
– Просто не дает мне покоя твой Марулло.
– Это почему же?
– Явился к нам в дом. Принес конфет.
– Неисповедимы пути господни.
– Перестань богохульствовать. Пасха еще не кончилась.
– Кончилась. Уже четверть второго.
– Ой-ой-ой! Спать, спать!
– Уснуть… а если сновиденья посетят?.. Это Шекспир.
– Тебе только бы шутить.
Но я не шутил. Тоска не проходила и все терзала меня, хоть я и не думал о ее причинах и иногда даже спрашивал себя: почему я так терзаюсь? Человек привыкает ко всему, но на это нужно время. Когда-то давным-давно я работал на пороховом заводе, развозил нитроглицерин по цехам. Платили там очень хорошо, потому что нитроглицерин – коварная штука. Сначала я боялся шаг ступить, а через неделю, через две привык – работа как работа. Да чего уж больше, к должности продавца бакалейной лавки я и то притерпелся! Привычное всегда тебя тянет, а новизна, наоборот, отпугивает.
![Джон Стейнбек - Зима тревоги нашей [litres]](/uploads/posts/books/139161/139161.jpg)
