Вирджиния Вулф - Годы
А стоял там Мартин.
«Продано», — было написано на полоске ярко-розовой бумаги, приклеенной к щиту агентства по продаже недвижимости.
— Уже! — сказал Мартин. Он сделал небольшой крюк, чтобы увидеть дом на Браун-стрит. А тот уже продан. Розовая бумажка поразила Мартина. Уже продан, а ведь Дигби всего три месяца как умер, Эжени — чуть больше года. Он постоял, глядя на темные окна, покрытые пылью. Это был своеобразный дом, построенный в восемнадцатом веке. Эжени гордилась им. А мне нравилось там бывать, подумал Мартин. Но сейчас на пороге лежала старая газета, между прутьями ограды застряли клочья соломы; на окнах не было штор, и он мог заглянуть в пустую комнату. Из-за решетки в окне цокольного этажа на него смотрела женщина. Звонить было бессмысленно. Он пошел прочь. На улице его охватило ощущение утраты.
Гадкий, жалкий конец, думал он. Я любил там бывать. Но ему не нравилось думать о неприятном. Что толку? — спрашивал он себя.
— «Дочь короля Испании, — напевал он, поворачивая за угол, — приехала ко мне…»[34]
«Интересно, сколько еще, — думал он, звоня в дверь дома на Эберкорн-Террас, — старая Кросби заставит меня ждать?» Ветер был очень холодный.
Он стоял и смотрел на светло-желтый фасад большого, архитектурно ничем не примечательного, но, безусловно, удобного семейного особняка, в котором до сих пор жили его отец и сестра.
«Она стала неторопливой», — подумал Мартин, ежась от ветра. Но тут дверь открылась, и показалась Кросби.
— Здравствуйте, Кросби, — сказал Мартин.
Она широко улыбнулась ему, показав золотой зуб. Считалось, что Мартин всегда был ее любимцем, — эта мысль доставила ему удовольствие.
— Как поживаете? — спросил он, отдавая ей шляпу.
Она была все та же — разве чуть больше сморщилась, стала еще больше похожа на комара, и голубые глаза еще сильнее выпучились.
— Ревматизм беспокоит? — спросил Мартин, когда Кросби помогала ему снять пальто. Она молча ухмыльнулась. Он был настроен дружелюбно и рад увидеть ее почти не переменившейся.
— А где мисс Элинор? — Он открыл дверь гостиной. Комната была пуста. Элинор отсутствовала. Но она была здесь недавно, раз на столе лежала книга. Ничего не изменилось — Мартин был рад это увидеть. Он стоял у камина и смотрел на портрет матери. За последние годы это изображение перестало быть его матерью и превратилось просто в произведение искусства. Но картина была грязной.
Раньше в траве был цветок, подумал Мартин, глядя на темный угол картины, а теперь — только грязно-бурая краска. Интересно, что она читает? Он взял книгу, прислоненную к чайнику, и заглянул в нее.
— «Ренан», — прочел он. — Почему Ренан?
Он начал читать, чтобы скоротать ожидание.
— Мистер Мартин пожаловал, мисс, — сказала Кросби, открывая дверь кабинета.
Элинор оглянулась. Она стояла у отцовского кресла с ворохом газетных вырезок, как будто только что читала их вслух. Перед отцом была шахматная доска с расставленными для партии фигурами. Но он сидел, откинувшись на спинку, и выглядел сонно и мрачно.
— Сохрани их… Убери куда-нибудь, — сказал он, ткнув большим пальцем в сторону газетных вырезок. Это признак глубокой старости, подумала Элинор, — то, что он просит сохранить вырезки. После удара он стал вялым и неповоротливым, на носу и щеках были видны красные сосуды. Элинор тоже чувствовала себя старой, отяжелевшей и медлительной.
— Пожаловал мистер Мартин, — повторила Кросби.
— Мартин пришел, — сказала Элинор.
Отец будто не услышал. Он сидел, уткнув подбородок в грудь.
— Мартин, — повторила Элинор. — Мартин…
Он хочет его увидеть или нет? Она подождала, пока в голове отца медленно сформируется мысль. Наконец он что-то проворчал. Но что это означает, она точно не знала.
— Я пришлю его к тебе после чая, — сказала Элинор и еще немного постояла. Отец выпрямился и начал переставлять шахматные фигуры. Он по-прежнему не падает духом, с гордостью подумала она. Все так же стремится все делать сам.
Она вошла в гостиную и увидела Мартина, который стоял перед безмятежным, улыбающимся изображением матери. В руке он держал книгу.
— Почему Ренан? — спросил он, закрыл книгу и поцеловал сестру. — Почему Ренан?
Элинор слегка покраснела. Отчего-то ее смутило то, что он обнаружил раскрытую книгу. Она села и положила газетные вырезки на чайный столик.
— Как папа? — спросил Мартин.
Она поблекла, подумал он, глядя на Элинор, — и в волосах появилась проседь.
— Неважно, — сказала она и посмотрела на газетные вырезки. — Интересно, — добавила она, — кто все это пишет?
— Что именно? — спросил Мартин. Он взял измятую полоску бумаги и прочитал: — «…Незаурядный государственный служащий… человек широких интересов…» Ой, Дигби. Некрологи. Я сегодня проходил мимо их дома. Он продан.
— Уже? — удивилась Элинор.
— Вид такой заброшенный, — добавил Мартин. — В цокольном этаже сидит какая-то грязная старуха.
Элинор вынула из волос шпильку и принялась разделять фитиль под чайником на волокна. Мартин некоторое время наблюдал за ней молча.
— Я любил там бывать, — наконец сказал он. — Я любил Эжени.
Элинор ответила не сразу.
— Да… — проговорила она без уверенности. Она никогда не чувствовала себя рядом с Эжени непринужденно. — Хотя она все преувеличивала, — добавила Элинор.
— Ну, разумеется, — засмеялся Мартин, по-видимому что-то вспомнив. — Чувства меры в ней было меньше, чем… Его пора выбросить, Нелл, — перебил себя он, раздраженный ее возней с фитилем.
— Нет-нет, — возразила Элинор. — Он вскипает вовремя.
Она помолчала. Протянув руку за чайницей, она отмерила чай для заварки, считая:
— Одна, две, три, четыре.
Она пользуется все той же старинной серебряной чайницей, отметил Мартин, — с задвижной крышкой. Он молча смотрел, как сестра методично отмеряет чай: одна, две, три, четыре ложки…
— Мы не спасем свои души ложью, — вдруг резко выговорил он.
О чем это он? — подумала Элинор.
— Когда я была с ними в Италии… — сказала она вслух.
Но тут открылась дверь, и вошла Кросби с блюдом. За ней в комнату вбежала собака.
— Я хотела сказать… — продолжила было Элинор, но она не могла сказать то, что намеревалась, пока Кросби крутилась в комнате.
— Мисс Элинор нужен новый чайник, — сказал Мартин, указав на старый медный чайник с почти стершимся орнаментом в виде роз, который он всегда терпеть не мог.
— Кросби, — сказала Элинор, все еще орудуя шпилькой, — не одобряет новых изобретений. Кросби и метрополитену себя не доверит, верно, Кросби?
Кросби усмехнулась. Они всегда говорили о ней в третьем лице, потому что она никогда не отвечала — лишь усмехалась. Собака принюхалась к блюду, которое Кросби только что поставила на стол.
— Кросби слишком раскормила животину, — сказал Мартин, указывая на собаку.
— Я постоянно это ей говорю, — откликнулась Элинор.
— На вашем месте, Кросби, — сказал Мартин, — я урезал бы ее рацион и каждое утро устраивал бы ей пробежки по парку.
Кросби широко открыла рот.
— Ах, мистер Мартин! — возмутилась она его жестокости.
Собака последовала за ней вон из комнаты.
— Кросби все та же, — сказал Мартин.
Элинор приподняла крышку чайника и заглянула внутрь. Пузырьков пока не было.
— Чертов чайник, — сказал Мартин. Он взял одну из вырезок и начал скручивать из нее жгут.
— Не надо, папа хочет сохранить их, — сказала Элинор. — Он был совсем не такой. — Она положила руку на вырезки. — Ничего общего.
— А какой он был? — спросил Мартин.
Элинор помолчала. Она могла ясно представить себе дядю: он держит в одной руке цилиндр, а другую положил ей на плечо; они остановились перед какой-то картиной. Но как описать его?
— Он водил меня в Национальную галерею, — сказала она.
— Человек он был весьма образованный, — сказал Мартин, — но при этом жуткий сноб.
— Только с виду, — сказала Элинор.
— И всегда придирался к Эжени по мелочам, — добавил Мартин.
— Представь, каково было жить с ней. Эти манеры…
Она выбросила руку в сторону, но не так, как это делала Эжени, подумал Мартин.
— Я любил ее, — сказал он. — Любил бывать там.
Он вспомнил неприбранную комнату: пианино открыто, окно тоже, ветер раздувает занавески, и тетя идет к нему навстречу, протягивая руки. «Какая радость, Мартин! Какая радость!» — обычно говорила она. Из чего состояла ее личная жизнь? — задавался он вопросом. У нее были романы? Должны были быть — разумеется, еще бы.
— Кажется, была некая история, — начал он, — насчет письма?
Он хотел сказать: «Кажется, у нее был с кем-то роман?» — но с сестрой говорить откровенно было труднее, чем с другими женщинами, потому что она все еще обращалась с ним как с мальчиком. Влюблялась ли когда-нибудь Элинор? — думал он, глядя на нее.
