Арчибалд Кронин - Испанский садовник
Оба мрачно помолчали.
— Скажите… Он хоть раз говорил обо мне? — с трудом произнес Николас.
— Да, — Педро кивнул. — Всякий раз, когда я с ним встречаюсь. Он передает привет. И еще он велел сказать тебе, что он как-нибудь из этого выпутается.
— Но как, Педро? — глухо прошептал мальчик.
Старик настороженно оглядел пустую улицу и, обратив к Николасу на удивление проницательный взгляд, тихо произнес:
— Мне не следует тебе это говорить, Нико. Но ты любишь Хосе так же, как мы, поэтому ты один из нас. Теперь слушай, мальчик мой: у Хосе есть только одна возможность вырваться из западни. Если он попадет в Барселону, он пропал, в этом никто из нас не сомневается. Пока он здесь, в тюрьме, тоже ничего нельзя сделать. Но по пути в Барселону, — старик понизил голос до шепота, — кое-что может произойти. Надежда невелика, но она есть. И если нам повезет, Хосе уйдет в горы, к старой мельнице, где вы с ним рыбачили. Там он может скрываться много недель, пока все не уляжется и не забудется.
Николас чуть не вскрикнул, его бледное лицо озарилось радостью. Старая мельница у ручья… Какое хорошее укрытие для Хосе… Он сможет встречаться с ним там, ходить к нему под каким-нибудь предлогом. О такой радужной перспективе он и думать не смел. Он застыл, глядя вверх в морщинистое лицо Педро, потом вдруг сильно сжал его руку.
— Да, да! — горячо воскликнул он. — Скажите ему… Скажите, что он обязан это сделать. — И ободренный, он повернулся и побежал, приоткрыв рот, будто сам себе улыбался, лелея какую-то тайную мысль.
Позабыв про усталость, Николас всю дорогу до дома бежал, и это было очень кстати, так как отец вернулся на виллу несколько раньше обычного, Гарсиа тоже уже был здесь. Мальчик боялся, что его спросят, где он пропадал, но консул явно был чем-то озабочен; они сели обедать вместе, и Николас облегченно вздохнул, чувствуя, что опасность миновала.
Всю прошедшую неделю отношения консула с сыном не выходили за рамки холодной корректности, и только его любовь к мальчику не позволяла прибегнуть к наказанию. Более того, бывали моменты, когда от накатившей тоски ему хотелось как прежде сжать сына в объятиях. Но гордость и постоянно подогреваемое им чувство нанесенной ему обиды удерживали его от такого проявления слабости. Он должен сначала заново утвердить свой родительский авторитет, которому был нанесен ущерб, а уж тогда их прежние отношения, столь дорогие ему — основанные на восхищении и уважении ребенка — могут быть восстановлены.
Сегодня, однако, по его мрачному настроению можно было понять, что его мысли заняты новой проблемой, и, не считая нескольких банальных замечаний, он с Николасом не разговаривал. Его внимание было странным образом сосредоточенно на Гарсиа; вопреки своему обычаю, консул несколько раз обращался к слуге, когда он пришел их обслужить.
— Вы проводили профессора Галеви?
— Да, сеньор.
— Поезд прибыл вовремя?
— Разве эти поезда когда-нибудь приходят вовремя, сеньор? — Дворецкий презрительно скривился и развязно подбоченился.
— Не думаю, — впервые заметив в манере слуги фамильярность, Брэнд порозовел. — Но он уехал благополучно?
— Разумеется, сеньор! Разве я когда-нибудь подводил сеньора? В одиннадцать часов.
Этот неординарный обмен репликами был Николасу не вполне понятен, но привел его в смущение, и он был рад, когда отец кивком позволил ему уйти в свою комнату, где, раздеваясь в блаженном одиночестве, он наслаждался новой надеждой, поселившейся в его сердце после разговора с Педро.
А внизу консул всё так же сидел за столом, и, как бы в нерешительности, вертел подрагивающими пальцами стакан с портвейном. Дворецкий дважды приоткрывал дверь буфетной посмотреть, можно ли убирать со стола, но Брэнд не двигался. Когда Гарсиа выглянул в третий раз, консул внезапно поднял голову.
— Гарсиа, — воскликнул он и умолк.
— Да, сеньор.
Ничего не выражающий, словно нечеловеческий, взгляд дворецкого под вопросительно приподнятыми бровями заставил консула поежиться. В этих мутных глазах он впервые прочитал насмешку, замаскированную под подобострастие. Неужели Николас прав в своей столь часто выражаемой боязни? Не сознаваемые до сих пор подозрения захлестнули консула, смутив его и заставив нахмурить лоб.
— Гарсиа, — решительно повторил он, — я хочу с вами поговорить.
Тот утрированно низко поклонился. Брэнд скрипнул зубами.
— Когда вы вернулись домой?
— В пять часов, сеньор.
— Но ведь профессор Галеви уехал в одиннадцать, — Брэнд старался говорить сдержанно. — Учитывая, что дорога до дома занимает два часа, вы должны были вернуться в час дня.
Брови Гарсиа поднялись еще выше.
— Человек должен питаться, сеньор, — язвительно ответил он. — Мне необходимо было слегка подкрепиться.
— И на это у вас ушло четыре часа?
— Я не знал, что мне нужно торопиться и позволил себе продлить обед.
— А во время этого продленного обеда вы пили?
— Простите?
— Я внимательно наблюдал за вами в течение последнего часа. По-моему, вы пили.
Углы рта дворецкого резко опустились. Но очень быстро его убийственный вид сменился презрительной усмешкой, затуманенные глаза злобно сверкнули.
— Я живой человек, сеньор, и должен пользоваться случаем. Скажу вам честно, я привык к хорошему вину. Когда я служил у Аостаса в Мадриде, я пил превосходную марсалу.
Консул закусил губу.
— Вам очень нравится ссылаться на этих Аостасов. Когда вы у них служили?
Подавив резкость, Гарсиа безразлично ответил:
— Некоторое время тому назад.
— Когда? — жестко повторил консул.
Полуприкрытые глаза слуги резко изменились, зрачки затянулись непроницаемой пленкой, словно муть поднялась с их дна.
— Это записано в моих документах, — медленно сказал он. — Они все в полном порядке.
— Разумеется, — голос консула звучал необычно. После небольшой паузы он сказал: — И вы никогда не слышали о человеке по имени Родриго Эспантаго?
Тяжелые веки дворецкого дрогнули. И без того неподвижное лицо окаменело. Необычно низким голосом он ответил:
— Почему я должен его знать? Он кто?
— Преступник. Его разыскивает мадридская полиция.
В комнате наступила звенящая тишина. Лицо Гарсиа налилось кровью, на носу и щеках проступила сеточка фиолетовых сосудов. Внезапно из опухших губ полилась сбивчивая речь:
— Сеньор, в самом деле, вы меня обижаете! За кого вы меня принимаете, за что такие обвинения? Разве я виноват, что у меня есть враги? Нет, сеньор, тысячу раз нет! Мне всегда удавалось посрамить этих подлых тварей! — Он почти кричал. — Я плюю на них!
— Успокойтесь, Гарсиа, — воскликнул Брэнд, пытаясь скрыть под суровостью тревогу.
— Я привык, что меня преследуют, — кричал дворецкий, всё больше входя в раж. — Я человек заметный. Часто на улице слышу, как прохожие говорят «Какой необычный… Благородных кровей». Да чего там, я не заношусь! Но разве я виноват, что вызываю зависть? Однажды этому придет конец. Иначе жить станет невыносимо. Нельзя отдавать всё, ничего не получая взамен. Бессмысленная жертва, на которую я никогда не пойду…
— Довольно.
Брэнд обеспокоенно привстал из-за стола, и глаза дворецкого тут же погасли. Он конвульсивно дернулся. Тяжело дыша, он провел по губам тыльной стороной ладони, стирая выступившую пену. Мгновение спустя он искоса взглянул на консула. Он снова был спокоен, вел себя подобострастно и заискивающе, но в его голосе сквозила угроза.
— Похоже, кто-то меня оклеветал. Но я же всегда служил честно. Не так ли, сеньор?
— Конечно, — буркнул консул.
— Я рад, что вы довольны мною. В таком случае нетрудно будет забыть об этих глупых обвинениях. В вашем доме и без того хватает неприятностей.
Брэнд молча барабанил пальцами по столу. Он не был удовлетворен, напротив, его терзала обида, ему было не по себе, и тем не менее, он не испытывал желания развивать эту тему. Когда он, наконец, заговорил, его голос звучал почти просительно:
— Вы можете поклясться, что в этих… этих предположениях нет ни слова правды?
— Ни единого слова, сеньор! Вы можете быть спокойны. Я получу из Мадрида дополнительные бумаги. Через несколько дней вы получите все требуемые подтверждения. — Гарсиа доверительно, но жутко улыбнулся, обнажив желтые от табака зубы. — А сейчас, сеньор, вы позволите мне убрать со стола?
— Да, — вяло проговорил Брэнд. — Я закончил.
Он вышел из комнаты и тяжело поднялся по лестнице; помедлив на лестничной площадке, вошел в свою спальню и остановился, глядя прямо перед собой, погруженный в тягостные раздумья.
Достаточно того, сказал он себе, что Гарсиа отверг обвинение. Он со своей стороны сделал всё, что мог: поставил вопрос перед дворецким ребром, допросил его и получил удовлетворительный ответ. Чего же боле?
