Эрвин Штриттматтер - Чудодей
Не изведанное дотоле упоение овладело им. Он исписал листок почтовой бумаги до конца, но под рукой была еще оберточная бумага балдахина. Он и на ней нацарапал свои смутные сладостные слова. Словно в бреду, он все писал и писал. Весь мир стал для него музыкой, и весь он рифмовался. Это было чудом: «горе» рифмовалось со «вскоре». «Запах роз» и «следы слез». «Ночь» и «прочь». «Радость» и «сладость». Станислаус исписал почти половину балдахина и уснул, довольный и умиротворенный.
Хозяин на свой лад приглядывался к новичку. Станислаус был для него кем-то вроде ротного писаря. Что-то такое тихое, ученое, из чего никогда и ни за что не получится настоящий разумный солдат. Сидеть ему в канцелярии и составлять списки, но это ведь очень далеко от того, чтобы называться нормальным человеком.
— Ты, говорят, умеешь немного колдовать и фокусы показывать, это правда?
— Нет, сударь.
— Ты не можешь так наколдовать, чтоб я подряд выбил три дюжины?
— Нет!
Хозяин вспылил:
— Я тебя кое-чему выучу!
Станислаус переминался с ноги на ногу, так что от его шлепанцев летела мучная пыль.
Голос хозяина стал угрожающим:
— Ты у меня наколдуешь, чтобы я выбил подряд три дюжины, а не то тебе худо придется!
Станислаус только переминался с ноги на ногу.
Хозяин состоял не только в союзе под названием «Стальной шлем», но и в «Союзе бывших фронтовиков». В «Союзе бывших фронтовиков» фронтовикам ничего не давали, наоборот, они сами должны были туда что-то сдавать и вносить. Патриотические настроения, к примеру. Важно было внести туда свою верность кайзеру, кайзеру, который, сидя в Голландии, ждал, когда «Союз бывших фронтовиков» под звуки маршей поведет его домой, в его германский рейх. Необходимо было также почитать — выше Бога — некоего господина Гинденбурга, ибо немцы выиграли бы войну, если бы пошли за ним. Необходимо было повесить его портрет в гостиной и в дни рождения генерал-фельдмаршала украшать дубовыми листьями. Следовало также презирать всех, кто хоть что-то имеет против Гинденбурга и кайзера. Такие люди считались врагами германской нации и людьми низшей расы. Даже Бог не желал признавать эти отбросы человечества и карал их безработицей и пособием в связи с кризисом. Хороший немец обязан быть и хорошим стрелком, чтобы он мог защитить жизнь Гинденбурга или кайзера. Тот, кто при стрельбе неизменно попадает в край мишени, — тот просто ничтожество и плохой член «Союза бывших фронтовиков». И он должен поддержать Гинденбурга и кайзера, внося в кассу союза двадцать марок.
Мастер Клунч был знаменитым членом «Союза бывших фронтовиков», так как состоял в переписке с генерал-фельдмаршалом Макензеном и умел печь пирожки со шпиком, которыми не пренебрегал даже столь высокий чин. К сожалению, мастер Клунч не был хорошим стрелком, но зато у него было четверо учеников, которых он поочередно предоставлял в распоряжение союза в качестве установщика мишеней. Мастер так вымуштровал своих учеников, что мог стрелять хоть просто в воздух, и все равно выходило одиннадцать, вот так-то!
Но до чего же неумелым установщиком оказался Станислаус! Мастер Клунч выстрелил. Станислаус вышел из укрытия и не смог найти на мишени след выстрела. Он снял с головы свою синюю матросскую шапку и помахал ею. Раздалось улюлюканье. Мастер Клунч промазал! Это что за новая мода? Он сразу выстрелил еще и попал в край мишени, тройка! Бог стрельбы отвернулся от мастера Клунча. Мастер помертвел от злости, выпил залпом две кружки пива и сослался на деловые неурядицы. Потом он заглянул в укрытие и застал там Станислауса за сочинением стихов.
…Любовь, ты с небес прилетела
верхом на коне снежно-белом?
— Я тебе разве не велел наколдовать три дюжины, Качмарек?
— Так точно, господин мастер, я колдовать не умею.
Мастер Клунч отвесил Станислаусу дюжину оплеух. Станислаус едва держался на ногах, у него пошла носом кровь, но он не проронил ни слезинки. Только жгучая ярость закипала в нем.
Оказалось, что и после небольшой прогулки нервы у мастера Клунча не успокоились. С трудом, еле-еле, он за три выстрела выбил пять очков.
Пекарь Реш был конкурентом мастера Клунча. Он тоже пробовал печь пирожки со шпиком, но, по мнению мастера Клунча, ничего у него не вышло, какая-то тягучая масса с привкусом тмина. Собственно, такому жалкому халтурщику, как мастер Реш, вообще не место было в «Союзе бывших фронтовиков», поскольку его старший подмастерье принадлежал к социал-демократической партии. Мастер Реш чокнулся с мастером Клунчем:
— Не того ученика сегодня взял, а?
Мастер Клунч незаметно закипал, как масло для пончиков. Но и ярость Станислауса еще не схлынула. Ему так хотелось, чтобы ружье мастера Клунча выстрелило в обратную сторону. Но ружье не выстрелило, как он хотел, а вот мастер Клунч второй раз заглянул в укрытие. Станислаус бросился наутек по ресторанному саду, перелез через забор и по узкому проулку добежал до дома. И скорее к себе в каморку. Там он заперся на крючок. Сердце его стучало: месть, месть! Он оторвал клочок клопиной бумаги и перевел свою месть в стихотворные строки:
…враги у дверей плечом к плечу стоят.
Они меня не страшат.
Око за око, и весь тут сказ;
таков моей мести земной наказ.
Хотите верьте, хотите — нет:
тьфу на врагов! — вот мой ответ…
Чем дольше Станислаус писал, тем спокойнее становился.
На другое утро ученик Герман доложил:
— Четверо учеников к работе готовы, больных нет, все мешки выбиты!
Хозяин стоял перед строем учеников, и глаза у него были как у сенбернара мясника Хойхельмана.
— Новенький, три шага вперед, раз-два! Шагом марш!
Станислаус сделал три шага вперед.
— Раз-два, я сказал. Встать в строй!
Станислаус снова встал в строй учеников.
— Три шага вперед, шагом марш!
Станислаус более ретиво вышел вперед. Но для мастера это оказалось недостаточно. Он опять прогнал его в строй. Последовала команда лечь. Потом — встать.
— Встать! Лечь! Встать! Лечь! — Мастер Клунч позабыл о пекарне. Перед ним были уже не ученики, а новобранцы. И сам он был уже не в шлепанцах, белом переднике и колпаке, не среди квашни с тестом и мешков с мукой, а на замусоренном дворе казармы в Данциге. Черт побери! Он даже сунул руку за пазуху между второй и третьей пуговицей своего пекарского мундира, чтобы вытащить записную книжку, фельдфебельскую штрафную книжку. Никакой книжки там, конечно, не было, а была только его волосатая грудь. — Нале-во! Направо! Кругом! Лечь! Встать! Лечь! Встать! Живее, сукин сын!
Остальные ученики стояли в строю и зевали. Подумаешь, невидаль! Какой-то новичок, которого надо запугать! Они уже прошли через это. И нечего беспокоиться. Карл проворчал еле слышно:
— Ничего, придет и наш день! Социал-демократическая молодежь не будет терпеть вечно!
Мастер Клунч в своей штрафной муштре дошел уже до приседаний. Станислаус приседал как колонок, быстро распрямлял ноги и снова нырял в приседании. Пот градом катился по его щекам. У него даже не было времени воззвать к своим тайным силам. Нужен покой, полный покой, чтобы воспользоваться ими. И тогда он прибег к обычным земным средствам: мастер Клунч потребовал, чтобы он выполнил упор лежа. Станислаус улегся так, что вытянутыми ногами задел штабель смазанных жиром противней. И тут же с ловкостью кузнечика поджал ноги. Трах-бах! Штабель противней рухнул. Жестяным листам фельдфебель был не указ. Мастер Клунч начал скакать на одной ноге, пока и ее не вывел из строя, ударившись о край противня. И тут вице-фельдфебель растянулся во весь рост на полу пекарни. Еще один противень упал на его толстый живот. У Клунча перехватило дыхание, и уже никакие команды не срывались с его губ. Вероятно, он счел, что его засыпало в блиндаже.
В этот день булочки были готовы с опозданием на целый час. Постоянные покупатели пошли к конкуренту. Хозяин хромал, и время от времени его рвало. Потоки пива и шнапса извергались из его пасти.
Никто не жалел хозяина, даже хозяйка. Станислаусом же, наоборот, все восхищались.
— Здорово он это устроил, — говорили ученики. — Вот если бы старик заболел как следует и мы бы ему сказали последнее «прости»…
Людмила тоже восхищалась Станислаусом:
— Я думаю, ты здорово изнасиловал пасторскую дочку!
— Перестань, Людмила!
— Ты ее уже не любишь?
— Я люблю ее днем и ночью.
— А я думала, если бы ты ее разлюбил, может, я могла бы… А кстати, она ответила на твое письмо или как?
— Она написала мне больше двух толстых писем, набитых поцелуями и локонами. В одном письме была ее ресница, а на реснице слеза, — врал Станислаус.
— Слеза?
— Ну, не сама слеза, а след от слезы — в письме.
