Владимир Солоухин - Время собирать камни. Очерки
Значит, неизвестные даже обитателям шахматовского дома, были регулярные ночные прогулки в какое-то ближайшее село, на кладбище и одинокое стояние, молчание там. Близость могил, крестов кладбищенской церкви привносила свою лепту в настроение этих ночных прогулок. Попробуем вообразить на этом месте тех же Тургенева с Чеховым, Некрасова, Фета – не получится, не вообразится. Блока же со скрещенными руками в тени кладбищенской церкви видим как на картине.
Я на уступе. Надо мной – могила
Из темного гранита; Подо мной —
Белеющая в сумерках дорожка,
И кто посмотрит снизу на меня,
Тот испугается: такой я неподвижный,
В широкой шляпе, средь ночных могил,
Скрестивший руки, стройный и влюбленный в мир.
Это в стихах «Над озером». Где-то в Финляндии. Но не так ли точно он стаивал и над шахматовской долиной, славящейся к тому же своими ночными туманами, что разливались не хуже любого озера.
Впечатления от прогулок и наполняют строки стихов.
Есть в дикой роще у оврага
Зеленый холм, там вечно тень.
* * *
Я шел к блаженству. Путь блестел
Росы вечерней красным светом…
* * *
Белый конь чуть ступает усталой ногой,
Где бескрайняя зыбь залегла,
* * *
Тишина умирающих злаков,
Эта светлая в мире пора,
* * *
На небе зарево. Глухая ночь мертва,
Толпится вкруг меня лесных дерев громада.
* * *
Я восходил на все вершины,
Смотрел в иные небеса,
Мой факел был и глаз совиный,
И утра божия роса.
* * *
Ищу огней – огней попутных
В твой черный, ведовской предел.
Меж темных заводей и мутных
Огромный месяц покраснел…
Его двойник плывет над лесом
И скоро будет золотым.
Тогда – простор болотным бесам,
И водяным, и лесовым…
. . . . . . . . . . .
И дальше путь, и месяц выше,
И звезды меркнут в серебре.
И тихо озарились крыши
В ночной деревне, на горе.
* * *
Иду, и холодеют росы,
И серебрятся о тебе,
Все о тебе, расплетшей косы
Для друга тайного в избе.
* * *
В сыром ночном тумане
На красный блеск огня,
На алые герани
Направил я коня.
Не знаем, только ли мечтаемое или уже и реальное в этих стихах о тайной любви, расплетающей косы в избе, и о избушке с геранями в сыром ночном лесу (а почему бы и нет), но круги шахматовских прогулок все ширятся и ширятся, пока не приводят однажды молодого поэта, красивого и романтично настроенного юношу, стройного наездника, этакого принца и рыцаря шахматовских холмов, на высокую гору в той стороне, где обычно садилось шахматовское солнце, где горели обычно вечерние зори над темным зубчатым лесом. Блок в прозе описал нам это знаменательное мгновенье.
«Мы опустились на дно оврага, Серый перепрыгнул через ручеек, бежавший среди камней по желтому песочку, и вскочил на крутой откос по другую сторону; тут шла дорога, по которой я никогда не ездил прежде. Серый тоже не знал, куда повернуть – налево или направо, и остановился. Я пустил его шагом в ту сторону, которая, по моему соображению, уводила дальше от дома…
…Я сразу почувствовал в этой дороге что-то любимое и забытое и стал думать о том, какие здесь будут летом высокие злаки, желто-синие ковры ивана-да-марьи и розовые облака иван-чая… Я был уже совершенно во власти новых мест… Я увидел, что то, что казалось мне рощей, было заброшенным парком, очевидно, при каком-то именьи. Мне захотелось объехать его кругом, и я поехал рысью вдоль ограды из стриженых елок.
Вдруг направо от дороги, за несколькими бревнышками, перекинутыми через канаву, показалась дорожка, которая шла в гору между высоких стволов елок и берез. Я пустился по ней и, достигнув ее высшей точки, очутился перед новой громадной далью, которая открывала передо мной новые равнины, новые села и церкви.
Парк обрывался, начались ряды некрестьянских строений и большой плодовый сад, весь в цвету. Среди яблонь, вишен и слив стояли колоды для пчел, ограда была невысокая, забранная старыми, местами оторвавшимися тесинами. Здесь царствовала тишина, ни из деревни, ни из усадьбы не доносилось ни звука.
Вдруг пронесся неожиданный ветер и осыпал яблоневый и вишневый цвет. За вьюгой из белых лепестков, полетевших на дорогу, я увидел сидящую на скамье статную девушку в розовом платье, с тяжелой золотой косой. Очевидно, ее спугнул неожиданно раздавшийся топот лошади, потому что она быстро встала, и краска залила ее щеки; она побежала в глубь сада, оставив меня смотреть, как за вьюгой лепестков мелькало ее розовое платье».
Все тут немного романтизировано. О парке, например. Это теперь парк действительно заброшен, а Менделеев был хорошим хозяином и хозяйство содержал в порядке. Его хватало и на это, и на свою науку, и на то, чтобы подняться из Клина на воздушном шаре для наблюдения за солнечным затмением (приземлился он в местах Салтыкова-Щедрина в Спас-Углу Тверской губернии), и на то, чтобы производить сельскохозяйственные опыты.
Наверно, мог молодой всадник предполагать, что приблизительно он находился около Боблова, а не гадать – куда это он попал и заехал, в какое такое заброшенное именье? Все же семь верст не бог весть какая даль, и живет там, в Боблове, друг деда Бекетова2, и виден из Шахматова высокий холм, и велись там разговоры о Боблове, и Любочка Менделеева с Сашурой Блоком еще детьми вместе гуляли в Петербурге в университетском саду под присмотром нянь. Менделеев еще как встретится с Бекетовым, так и спросит: «Ну, как ваш принц поживает? А наша принцесса…» Блок. «Автобиография».
Но встреча красива и романтична. Точно предзнаменующий дух пролетел по тихому саду, поднял вьюгу из лепестков, и вот, как бы материализовавшись из этой вьюги, из этих лепестков, возникла девушка в розовом платье с тяжелой золотистой косой.
Дом у Менделеева был как дом, и Люба была как Люба – здоровая, румяная, русая девушка. Но все теперь получает иную окраску, иное освещение. Сказочный зубчатый лес на горе, высокий терем, прекрасная дама, Офелия…
Вообще надо сказать, что та часть крови в Блоке, которая была немецкой, мекленбургской, донесла до отдаленного потомка смутные рыцарские воспоминания, некий несмываемый водяной знак, который стал различимым и явственным, будучи поднят на просвет поэзии.
С другой стороны, наследственность русского дворянина (а ведь первоначально, в княжеские времена, все дворяне были воинами, дружинниками и именно за военную службу получали наделы земли, становились родовыми помещиками) подавала голос через темные времена. Постепенно мотивы средневекового европейского рыцарства, мотивы битв, меча, щита приобретают все более русскую (еще раз повторим словечко – словоополкуигоревскую) окраску, пока не грянули органно героическим циклом «Родина» и стихами «На поле Куликовом». Вот она, эта стихотворная эволюция:
Я только рыцарь и поэт,
Потомок северного скальда.
* * *
О доблестях, о подвигах, о славе
Я забывал на горестной земле…
* * *
Вкруг замка будет вечный шорох,
Во рву – прозрачная вода.
* * *
Вот меч. Он – был. Но он не нужен.
Кто обессилил руку мне?
* * *
Я умер. Я пал от раны,
И друзья накрыли щитом.
* * *
Нас немного. Все в дымных плащах,
Брызжут искры, и блещут кольчуги.
* * *
Заскрипят ли тяжелые латы…
* * *
Мне битва сердце веселит,
Я чую свежесть ратной неги…
* * *
Милый рыцарь, снежной кровью
Я была тебе верна.
* * *
Тоже можешь быть прекрасным,
Темный рыцарь, ты.
* * *
Я бегу на воздух вольный,
Жаром битвы утомлен.
* * *
О, влюбленность! Ты строже судьбы!
Повелительней древних законов отцов.
Слаще звука военной трубы.
* * *
Пора вернуться к прежней битве,
Воскресни дух, а плоть усни!
* * *
Я – меч, заостренный с обеих сторон.
В щите моем камень зеленый зажжен.
* * *
Призывал на битву равнинную…
* * *
Веет ветер очистительный
От небесной синевы.
Сын бросает меч губительный,
Шлем снимает с головы.
* * *
Да, я готова к поздней встрече,
Навстречу руку протяну,
Тебе, несущему из сечи
На острие копья – весну.
* * *
И опять в венках и росах
Запоет мечта,
Засверкает на откосе
Золото щита.
* * *
Шитом краснеющим героя
В траве огромная луна….
* * *
За холмом отзвенели упругие латы,
И копье потерялось во мгле.
Не сияет и шлем – золотой и пернатый —
Всё, что было со мной на земле.
* * *
Сын осеняется крестом.
Сын покидает отчий дом.
* * *
Так окрыленно, так напевно
Царевна пела о весне,
И я сказал: смотри, царевна,
Ты будешь плакать обо мне.
* * *
Но руки мне легли на плечи,
И прозвучало: нет, прости.
Возьми свой меч. Готовься к сече,
Я сохраню тебя в пути.
* * *
Мы, сам-друг, над степью в полночь стали:
Не вернуться, не взглянуть назад.
За Непрядвой лебеди кричали,
И опять, опять они кричат…
На пути – горючий белый камень,
За рекой – поганая орда.
Светлый стяг над нашими полками
Не взыграет больше никогда.
И, к земле склонившись головою,
Говорит мне друг: «Остри свой меч,
Чтоб не даром биться с татарвою,
За святое дело мертвым лечь!»
Я – не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна.
Помяни ж за раннею обедней
Мила друга, светлая жена!
* * *
Опять над полем Куликовым…
* * *
И когда, наутро, тучей черной
Двинулась орда,
Был в щите Твой лик нерукотворный
Светел навсегда!
Так некие средневековые, отвлеченные, можно сказать, замки, королевы, мечи и щиты, гривы и трубы, шлемы и битвы наполнились постепенно глубоко народной русской патриотической весомостью, а почти отвлеченное тоже и символическое обожание Прекрасной Дамы обрело свою плоть и кровь. Все это произошло в душе поэта, но все это произошло среди лесистых холмов между Шахматовом и Бобловом.
