Жюль Валлес - Инсургент
Это сам Труд с засученными рукавами, простой и сильный, с мускулистыми руками кузнеца, — Труд, чьи орудия сверкают во мраке и который кричит:
— Вам не убить меня, не убить! Я скажу свое слово!
И он говорил.
Здесь собрались члены Интернационала, все известные социалисты — в числе их Толен. В результате обсуждений, продолжавшихся около четырех часов, возникла новая сила: Комитет двадцати округов.
Это — секция[146], дистрикт, как в великие дни 93-го года, свободное объединение выборных граждан.
Каждый округ представлен четырьмя делегатами, избранными собранием. Я — один из этих избранных, на кого возложена защита прав предместья против ратуши[147].
Мы раскинули по всему городу сеть нашей федерации, и наши задачи будут совсем иные, чем задачи федерации Марсова поля[148]... несмотря на весь вызванный ею в истории шум.
Восемьдесят бедняков, вышедших из восьмидесяти лачуг, будут говорить и действовать, — а если нужно, то и драться, — от имени всех улиц Парижа, объединенных нищетой и желанием борьбы.
Семь часов. — БельвилльБеглым шагом двинулись мы в Бельвилль.
Мы решили организовать клуб.
Но сначала нам пришлось обратиться к приятелю трактирщику, чтобы тот отпустил нам в кредит графинчик вина и кусок жареной телятины. Мы набросились на это, как волки: последние два дня мы мало ели, но много кричали, — а это здорово подводит живот.
— Скажи, папа, у нас революция? — спрашивают дети трактирщика, воображая, что дело идет о каком-то празднике, ради которого наряжаются, или о драке, когда нужно засучивать рукава.
Право, как-то даже не похоже... не скажешь, что рухнула такая штука, как империя.
Теперь надо собрать народ.
— Как это сделать?
— У меня есть свой план! — заявляет Уде.
Он увидел остатки какого-то полка, расположившегося на солнышке, возле казармы. Он направляется туда, подходит к кучке солдат, отыскивает среди них горниста, тащит его к тумбе и говорит:
— Влезай сюда и труби во имя Революции.
И горнист затрубил.
Таратата! Таратата!
Сбежался весь квартал.
— Задержи народ на улице, пока мы не найдем какого-нибудь помещения.
— Но где?
— В Фоли-Бельвилль, — предлагает кто-то. — Зал может вместить три тысячи человек.
— Можно видеть директора?
— Это я.
— Гражданин, нам нужен ваш зал.
— Вы заплатите за него?
— Нет, народ просит у вас кредита; но можно будет сделать сбор пожертвований. Если вас это не устраивает, тем хуже! Или вы предпочитаете, чтобы высадили двери и переломали все скамейки?
Владелец почесывает затылок.
Таратата! — Таратата!
Горнист приближается. А вместе с ним и толпа.
Директору не остается ничего другого, как согласиться.
ЗаседаниеИзбрано бюро. Уде, как живущий в этом квартале, председательствует.
В нескольких словах он благодарит аудиторию и предоставляет слово мне, чтобы объяснить зачем мы собрались и от чьего имени будем говорить.
Весь зал схвачен энтузиазмом.
Кажется, я сказал все, что было нужно.
Собрание принимает программу Коммуны, намеченную в воззвании Ла-Кордери.
Вдруг выстрел.
— Убивают!
Люди кидаются к эстраде и кричат, что там, с их стороны, на тротуаре убили одного из наших.
— Стрелял переодетый жандарм. Вся бригада квартала, прятавшаяся с четвертого сентября, снова перешла в наступление... На нас сейчас нападут.
По углам поднимается паника, но подавляющее большинство встает с криком:
— Да здравствует Республика!
Над головами замелькало и засверкало оружие всех сортов и калибров.
Под лучом газовой лампы блеснуло лезвие неизвестно откуда взявшегося топора. В амбразуре окна какой-то человек вытаскивает из кармана шары, похожие на картофель Орсини[149].
—Пусть только сунутся!
Но никто не явился. Убийца бежал.
Отыщут ли его? — неизвестно.
Перед закрытием собрания принимается резолюция: всем присутствовать на похоронах.
В день погребения меня подталкивают вперед и объявляют, что гражданин Вентра произнесет речь.
Могильщик облокачивается на заступ, глубокое молчание воцаряется на кладбище.
Я выступаю вперед и обращаюсь с последним приветствием к тому, кто пал среди нас, сраженный пулей, и чья могила так тесно соприкасается с колыбелью Республики.
— Прощай, Бернар!
Перешептывание... Кто-то дергает меня за фалды.
— Его зовут не Бернар, а Ламбер, — подсказывают мне вполголоса родные.
Бедняги! Я смущен и немного взволнован, но это волнение выручает меня из глупого положения, помогая придать более широкий смысл моим словам.
— Еще ниже должны мы склониться перед останками таких безвестных, павших без славы... Воздаваемые им почести относятся не к их личности, оставшейся скромной в своем мужестве и страдании, а ко всей великой семье народа, в которой они жили и за которую умерли!
Но что бы я там ни говорил, я все-таки глубоко огорчил семью Ламберов.
Клуб хочет иметь своих делегатов в муниципалитетах. Он приказал нам немедленно водвориться в мэрии и дал для поддержки пять вооруженных человек, — не больше, не меньше.
Там нас послали ко всем чертям.
Наша пятерка хотела во что бы то ни стало удержать нас хотя бы на лестнице; готова была пожертвовать своей жизнью, если потребуется. Думаю, что они сочли нас мягкотелыми, потому что мы не отдали приказа стрелять.
— Мы их припугнем, черт возьми, а тем временем один из вас отправится за подкреплением, — кричал капрал, покручивая усы.
За подкреплением?.. Но найдем ли мы, — мы, кому так горячо аплодируют каждый вечер, — хотя бы одну полную роту, которая последовала бы за нами до конца?
Несколько раз принимали решение всей массой двинуться к ратуше.
Половина зала поднимала руки; раздавались угрозы, и мы даже испугались, как бы это не завело нас слишком далеко.
Слишком далеко?.. Не дальше, как до угла улицы, где толпа рассеялась, предоставив нам втроем или вчетвером нагонять страх на правительство.
Мы уселись в омнибус — прощай наши три су! — и, добравшись до места, уныло бродили по плохо освещенным коридорам с нашим требованием, или ультиматумом. Мы наткнулись на запертую дверь, когда подошли к кабинету Араго, на штыки — когда вздумали рассердиться. В темноте зашевелились часовые, по знаку какого-то штатского с перевязью и в высоких сапогах.
Я полагал, что звание батальонного командира удвоит мою мощь трибуна и что неплохо будет, если в конце моих фраз увидят восклицательные знаки штыков.
И я выставил свою военную кандидатуру, хотя никогда не был солдатом, смеялся над галунами и был уверен, что на каждом шагу буду путаться в своей сабле, к которой питаю непреодолимый ужас.
Состоялась встреча с несколькими важными особами нашего квартала. Свидание происходило у фабриканта Мельзезара, воображавшего почему-то, что я похож на бандита, и с удивлением отметившего, что у меня вид доброго малого... Но это заставило заскрежетать зубами одного приверженца Марата; ему хотелось бы, чтобы те, кто будут рубить чужие головы, имели на своих плечах такую, которая внушала бы ужас.
Зато мой вид успокоил нашу именитую публику, и я был избран почти единогласно.
Эта честь стоила недешево! Мне потребовалось кепи с четырьмя серебряными галунами: восемь франков, ни одного су меньше, да и то благодаря тому, что было куплено у Брюнеро, друга Пиа, уступившего мне его по своей цене.
На этом я хотел закончить свои расходы по обмундированию, но у меня стоптаны башмаки, и через два дня я замечаю, что самолюбие батальона страдает от этого.
Я представил свои каблуки на рассмотрение комитета, заседавшего без меня, но куда я потом был торжественно приглашен.
— Гражданин, мы только что голосовали за выдачу вам пары сапог на двойной подметке. Это показывает, — прибавил докладчик, — каким уважением пользуетесь вы у народа.
Увы, всюду есть завистники! Эти двойные подметки вызвали недовольство.
Однако не могу же я их отодрать. Тем более что мне от них тепло и ноги мои блаженствуют.
Несмотря ни на что, ропот не смолкает. Конечно, не в лагере сознательных, — эти ребята знают, что для защиты их интересов я не жалею ни подошв, ни собственной шкуры, — орудует организованная мэром шайка: она привлекла на свою сторону башмаки, из которых торчат пальцы.
— Они еще покажут и зубы, — образно выражается писарь второй роты, предупреждая меня на утреннем докладе.
