Карел Чапек - Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 2. Романы
Польша была стерта с лица земли русской армией, но затем русские войска были переброшены на восток — против желтой чумы, которая катилась на север и на запад. В Северной Америке пока что высадилось только десять японских корпусов.
До сих пор мы ни словом не обмолвились о Франции. Но для этой темы автор хроники резервирует главу 24-ю.
Глава 24
Наполеон из горной бригады
Бобинэ, Тони Бобинэ, двадцатидвухлетний поручик горной артиллерии из гарнизона Аннеси (Верхняя Савойя), в те времена находившийся на шестинедельных учениях в Эгие, откуда в ясную погоду на западе можно видеть озеро Аннеси и Женеву, а на востоке — тупой хребет Добрака и вершины Монблана, — отзовитесь, вы уже дома? Ага, значит, поручик Тони Бобинэ сидит на камне и пощипывает свои маленькие усики, может, со скуки, а может, и оттого, что он уже в пятый раз перечитывал газеты двухнедельной давности и погрузился в раздумье.
Теперь автору хроники следовало бы проследить за мыслью будущего Наполеона, а между тем он все ниже опускает взор с заснеженных склонов в долину реки Арли, где уже тает снег и куда манят его маленькие местечки Межев, Флуме, Южен с островерхими крышами костелов, словно куча игрушек, — ах, воспоминания давно минувшего детства! О мечты над строительными кубиками!
Итак, поручик Бобинэ… Нет, откажемся от попытки подвергнуть психологическому анализу душу великого человека и определить, в какой момент в ней появился зародыш титанических идей. Нам это не под силу, да если бы мы и смогли выполнить столь грандиозную задачу, то, вероятно, были бы разочарованы. Представьте себе, короче говоря, что такой вот махонький поручик Бобинэ сидит на горной вершине посреди разваливающейся Европы; за плечами у него орудийный расчет, а под ним — крохотный мир, который так удобно расстрелять отсюда, сверху: в старом номере аннесийского «Монитора» поручик только что прочитал передовую, где некий господин Бабийяр мечтал о сильной руке кормчего, который вывел бы корабль Франции из нынешнего шторма и устремил его к новой славе и могуществу; вокруг — на высоте двух тысяч метров над уровнем моря — чистый, не замутненный богом воздух, в котором мыслям легко и просторно; представьте себе все это, и вы поймете, отчего поручик Бобинэ, сидя на камне, задумался и что толкнуло его сочинить письмо своей обожаемой седовласой старушке-маман, письмо довольное сумбурное, где шла речь о том, что она «скоро услышит о своем Тони», что у Тони родилась «блестящая идея», что сегодня он был занят тем-то и тем-то: ночью крепко спал, утром созвал солдат своей батареи, сверг старого, бестолкового капитана, захватил жандармский пост в Салланше, по-наполеоновски лаконично объявил войну Абсолюту и снова отправился спать; на следующий день расстрелял карбюратор пекарни в Фоне, окружил вокзал в Бонневилле и овладел комендатурой в Аннеси; к этому времени под его началом находилось уже три тысячи солдат. В течение недели он разнес в щепы более двухсот карбюраторов и повел пятнадцать тысяч штыков и сабель на Гренобль. К моменту провозглашения комендантом Гренобля он располагал уже армией, насчитывающей сорок тысяч солдат; затем Бобинэ спустился в долину Роны, предварительно очистив местность от атомных двигателей с помощью дальнобойных орудий. На дороге, ведущей к Шамбери, Бобинэ взял в плен министра обороны, который прибыл сюда вправить поручику мозги. День спустя министр обороны, пораженный грандиозностью планов Бобинэ, произвел его в генералы. Первого апреля Лион был свободен от Абсолюта.
Победоносное шествие Бобинэ до сих пор обходилось без существенных кровопролитий. Лишь за Луарой ему начали оказывать сопротивление фанатичные католики; порой дело доходило до настоящей резни. К счастью для Бобинэ, даже в селах, которыми Абсолют владел безраздельно, многие французы относились к нему скептически и, более того, обнаружили свою несуразную приверженность к безбожию и идеям просвещения. После массовой резни и новых варфоломеевских ночей les Bobinets[81] были встречены как освободители. И в самом деле, куда бы они ни приходили, с уничтожением карбюраторов всюду воцарялись мир и спокойствие.
Уже в июле парламент издал указ о «выдающихся заслугах Тони Бобинэ перед родиной» и вместе со званием маршала присвоил ему звание Первого консула. Франция была сплочена. Бобинэ возвел атеизм в принцип государственной политики. Малейшая приверженность религии каралась смертью по законам военного времени.
Нельзя обойти молчанием некоторые эпизоды из жизни этого великого человека.
Бобинэ и его матушка. Как-то в Версале Бобинэ проводил совещание со своим генералитетом. День был жаркий, он стоял у открытого окна и вдруг заметил старенькую даму, гревшуюся в парке на солнышке. Бобинэ, прервав маршала Жоливэ, воскликнул: «Смотрите, господа, это моя матушка!» Все присутствовавшие — а среди них были и видавшие виды генералы — прослезились, растроганные проявлением сыновней любви.
Бобинэ и любовь к родине. Однажды Бобинэ присутствовал на параде войск на Марсовом поле. Лил проливной дождь, и, когда мимо Бобинэ проходили тяжелые артиллерийские орудия, одна военная машина, въехав в большую лужу, забрызгала грязью плащ Бобинэ. Маршал Жоливэ хотел было на месте наказать командира злосчастной батареи, однако Бобинэ удержал его: «Не беспокойтесь, маршал, ведь эта грязь — французская!»
Бобинэ и инвалид. Как-то раз Бобинэ инкогнито отправился в Шартрез. По дороге у автомобиля лопнула шина; пока водитель менял ее, к машине приблизился одноногий инвалид и стал просить милостыню. «Где этот человек потерял ногу?» — спросил Бобинэ. Инвалид ответствовал, что потерял ее в Индокитае, будучи солдатом, и что у него старушка мать, и что у них часто нечего кушать. «Наградите этого человека, маршал», — приказал тронутый Бобинэ. И впрямь: спустя неделю в дверь халупы инвалида постучал личный курьер Бобинэ и передал убогому калеке сверточек «от Первого консула». Какими словами передать радостное удивление несчастного, когда он, развернув узелок, обнаружил в нем бронзовую медаль!
Не удивительно, что, обладая столь редкостным душевным благородством, Бобинэ соблаговолил наконец пойти навстречу искреннему желанию своего народа и четырнадцатого августа провозгласил себя при всеобщем ликовании французским императором.
Для земного шара наступили тогда времена весьма неспокойные, но великие с точки зрения истории. Буквально все части света могли гордиться ратными подвигами своих солдат. Нет сомнения, что марсианам Земля в тот период казалась звездой первой величины, отчего марсианские астрономы решили, что наша планета все еще находится в раскаленном и расплавленном состоянии. Как вы сами понимаете, рыцарская Франция и ее представитель император Тони Бобинэ по мере сил способствовали этому впечатлению. Вероятно, в данном случае оказали свое действие остатки Абсолюта, поскольку они не рассеивались в просторах вселенной, а возбуждали чувства возвышенные и пылкие. Короче, спустя два дня после коронации великий император объявил, что пробил час, когда Франция покроет всю планету знаменами победы, и ответом ему был единодушный гул восхищения.
План Бобинэ был таков:
1. Занять Испанию и захватить Гибралтар — ключ к Средиземному морю.
2. Оккупировать долину Дуная (до Пешта включительно) — ключ к центральным районам Европы.
3. Занять Данию — ключ к северному взморью.
Поскольку территориальные ключи непременно должны быть обагрены кровью, Франция снарядила три армии, которые повсюду покрыли эту великую державу неувядаемой славой.
Четвертая армия оккупировала Малую Азию, поскольку Малая Азия — ключ к Востоку.
Пятая овладела устьем реки Святого Лаврентия, поскольку оно — ключ к Американскому континенту.
Шестая затонула в морском бою у английских берегов.
Седьмая — осадила Севастополь.
31 декабря 1944 года все ключи лежали в карманах артиллерийских галифе императора Бобинэ.
Глава 25
Так называемая величайшая война
Нам, людям, свойственна такая черта: пережив то или иное несчастье, мы находим особенное удовольствие в том, чтобы убедиться, что пережитая неприятность была в своем роде «величайшей» и невиданной со времен сотворения мира. Например, случись в стране засуха, газеты очень угодят нам сообщением, что теперь стоит самая страшная жара, которую термометр не показывал с 1881 года; при этом мы еще ощущаем легкую досаду на этот 1881 год за то, что он обставил нас. Или: вы отморозили себе уши так, что они саднят и шелушатся, но непонятная радость переполняет вас при известии, что теперь… «самый жестокий мороз, не отмечавшийся с 1786 года». Точно так же обстоит дело и с войнами. Переживаемая в данный момент война должна быть или самой справедливой, или самой кровопролитной, самой успешной или самой длительной за столько-то лет. Любая превосходная степень доставит нам гордое удовлетворение от сознания того, что на нашу долю выпало пережить нечто исключительное и редкостное.
