Василий Гроссман - Несколько печальных дней
– Отличный хлебный квас, в буфете только и спасаюсь.
Это в углу заведующий деревообделочным цехом, толстяк Гусеев, беседовал с помощником директора по рабочему снабжению. Все оглянулись на них, Гусев вытянул шею и изобразил на лице такую напряженную внимательность, точно это не он двадцать секунд назад на глазах у всех разговаривал про хлебный квас.
Выступил заведующий графитным цехом.
– Нужно пробовать, – говорил он и, поглядывая на Патрикеева, спрашивал: – Но вот вопрос: что пробовать и как пробовать?
– Вот это я у тебя и спрашиваю, – сказал Квочин, – ты ведь заведуешь цехом, а не я.
Потом выступали мастера.
– Мы уже пробовали, – говорил толстоносый низенький Горяченко. – Пробовали еще при Карнаце, вот качество какое от этого будет получаться, – и, понизив голос, точно беседуя с приятелями в пивной, он продолжал: – Вы ведь знаете, как теперь спрашивают с нас за качество, это ужас прямо!
– Да, надо раньше в институт, – говорил белолицый Капустинский,
Потом говорил директор.
– А нельзя ли через наркома в Совнаркоме РСФСР снова возбудить ходатайство о лицензиях? – вдруг спросил директора Патрикеев.
– Ну, товарищ Кругляк, давай, что ли, замены по твоей части, – сказал Квочин.
– Пожалуйста! – сказал Кругляк и пожал плечами. – Послушайте, ребята! – вдруг проговорил он, точно просил всех сознаться в чем-то. – Ведь вы просто не хотите ответственности. В чем дело? Ботогольский сибирский графит – кристаллический графит, с доброкачественной золой, чего вы боитесь? Нет, в самом деле, объясните мне, чего вы боитесь? И вы боитесь! – вдруг рассердившись, сказал он Патрикееву. – Факт, факт! Вы грустите, как скрипач на еврейской свадьбе, общее веселье вас не касается. Главный инженер валит на завцехом, завцехом на мастеров, потом все – на институт. При чем тут Совнарком? Гоняете зайца, в общем. В чем дело? Пусть он побегает.
Он обозвал мастеров «шаманами», ругал заведующего графитным цехом и главного инженера.
Слушая его, Патрикеев всегда удивлялся и недоумевал: почему он, Патрикеев, называет управляющего трестом по имени-отчеству и, говоря с ним, волнуется, почему секретарь ячейки для него, Патрикеева, личность таинственная и даже страшная: говоря с секретарем, Патрикеев почему-то менял против воли голос, говорил каким-то дурацким говором, вставлял в речь ругательства «для народности» и, кончая разговор, внутренне произносил: «Уф!», а вот Кругляк называл всех, без разбору, по фамилиям, однажды сказал управляющему трестом такое словечко, что Патрикеев обомлел, секретарь ячейки ходил в лабораторию каждый день, и Патрикеев видел, что они разговаривали так, точно Кругляк не был беспартийным инженером, а бог весть сколько времени состоял в партии. Сперва Патрикеев думал, что у Кругляка есть крепкая рука в союзном наркомате, но это не подтвердилось. И он никак не мог понять, отчего Кругляк не ищет подпочвенных связей, которые, по мнению Патрикеева, единственные могли помочь инженеру в работе. «Опираться на своих людей», «симпатия управляющего», «круговая порука», «не ссориться с нужным человеком», «не подводить своих», «не рисковать» – вот в чем залог успешной работы. А Кругляк со всеми ругался и не искал «подпочвенных» связей.
Видно было, что мастера-графитчики сердито переглядывались (Патрикеев знал, что мастера могут подложить большую свинью в работе), а Кругляк, совершенно не учитывая положения, говорил:
– Ну хорошо! Гоните зайца ко мне. Можете записать: внедрение советского графита поручается Кругляку. В чем дело? Только пусть коммерческий директор завтра посылает агента на Урал купить не две тонны, как здесь говорили, а сто тонн графита. Вся ответственность на меня, можете записать! – И он решительно распахнул пиджак.
– А чем вы будете отвечать, своим четырехсотрублевым жалованьем? – раздраженно спросил Патрикеев.
– Своей честью советского инженера! Это мало, по-вашему, а? – в ярости заорал Кругляк и вскочил: казалось, вот-вот он полезет драться.
Все это было так интересно, что Левин перестал думать о неудавшейся поездке на пляж и оглянулся на Анохина. «Видал, брат, наших молодых!» – хотел он глазами сказать приятелю. Но Анохина на диване не было. Он ухитрился незаметно улизнуть.
Вторым на повестке стоял вопрос о текущем ремонте станков, и Левин сделал такое сообщение, что главный механик начал кашлять, точно у него был коклюш.
V
В последние дни было так жарко, что незнакомые между собой люди в учреждениях или трамваях переглядывались и говорили друг другу:
– Ну, знаете…
– Нечто совершенно сверхъестественное…
Солнце не грело, а прямо давило, мяло людей. Краска на крышах текла, и маляры не могли работать босиком; железные стульчики трамвайных стрелочниц уходили ножками в асфальт, как в глину.
Людям было жарко днем и ночью; они обливались потом, когда ели мороженое и пили холодный квас. Все только и говорили про отпуск, море, Клязьму, деревню, реку.
Но особенно трудно было работать в душных фабричных цехах: лаки и растворители испарялись, наполняя воздух сладким, противным запахом, мощные вентиляторы, казалось, дышали, как живые существа, не неся прохладу, а обдавая лица рабочих сухим, горячим дыханием.
В лаборатории эфир и метиловый спирт вскипали, точно их грели газовые горелки, и некоторые органические препараты, обычно твердые и кристаллические, превращались в тесто.
Только новый химик совершенно не чувствовал жары. Он ходил в суконном костюме, таком же темном, как его лицо, носил воротничок, галстук, руки его были сухими, как прокаленный песок, он делал свое дело легко и просто, не говорил о поездке на реку.
Во время обеденного перерыва к нему подошел Кругляк.
– Николай Николаевич, – сказал он, – после работы зайдите ко мне, начнем с вами на пару одно замечательное дело. – Он осторожно свел пальцем пот со лба, тряхнул рукой и, посмотрев на пол, сказал: – Если дальше так пойдет, до чего же это дойдет?
Он был очень доволен, – только что из цеха приходил мастер и принес Кругляку несколько десятков пропитанных жиром стержней. Смеясь, мотая головой, издавая носом, горлом и губами десятки звуков, он смотрел, как Кругляк сравнивал стержни с хартмутовскими образцами.
– Вышло, вышло! – радостно и удивленно говорил мастер.
Наклонившись к Кругляку, он шепотом, точно предостерегал его, сказал:
– Товарищ Кругляк! Вы знаете всю подлость нашего производства.
И Кругляк, смутившись, спросил:
– Что, жарко?
– Мне не жарко, – ответил мастер.
И они принялись вновь рассматривать стержни чертежного карандаша, воинственно потрясая ими, точно дротиками.
Вскоре мастер ушел в цех, а Кругляк, крепко сжимая стержни, прошелся по лаборатории, говоря лаборантам и рабочим:
– Ну, ребята, чертим! Ставлю в получку два литра.
Он прошел мимо Оли Колесниченко: она сидела за аналитическими весами, вся розовая и потная от жары, и была так хороша в своем синем сарафане, что Кругляк даже не произнес своей обычной фразы, а только вытаращил на нее глаза и махнул рукой.
Потом он спросил у Нюры:
– Ну, как футболист?
– В Одессу вчера уехал, – сказала Нюра, и они оба рассмеялись.
– Пойду к главинжу, пусть скушает компот, – сказал вслух Кругляк. – Мы не сумеем выпускать чертежный карандаш? Конечно, конечно, разве мы что-нибудь умеем! – и, потрясая дротиками, он пошел в контору.
После работы индус зашел в кабинет Кругляка.
– Слушайте, Николай Николаевич, – сказал Кругляк, – вы уже две недели работаете, а я вас еще ни о чем не спросил. Скажите, где вы жили в последнее время?
– Южный Китай, – ответил новый химик.
– А, интересно! – крикнул Кругляк. – Вы здесь очень скучаете, наверно?
Новый химик кивнул головой: да, он скучает. И так как ему нравится этот молодой, веселый инженер, который никого не боялся и не жалел себя в работе, индус, ломая фразы и выворачивая наизнанку слова, начал рассказывать Кругляку разные вещи. Он рассказал ему про свою родину и про страшный остров, куда англичане ссылают революционеров. Это совсем маленький островок: там нет тюрьмы, люди бродят по болоту, отравленному лихорадкой. Раз в год, на Рождество, солдаты, живущие в казарме на высоком берегу, сгоняют оставшихся в живых к коменданту, к он им выдает килограмм сахару и пачку чаю. Потом их опять гонят в болота до следующего Рождества. Это очень трудная жизнь. Коменданты сменяются на острове раз в два года, и за каждый год они получают пять лет отпуска в Великобританию, на полном колониальном жалованье. На этом острове жили два товарища нового химика, его друзья. Да, он скучает, ему хочется быть с ними.
Он говорил громко, гортанным голосом, кривил рот, глаза его стали широкими и совершенно черными. Он вдруг поставил каблуки на сиденье стула и как-то очень ловко и быстро сложил ноги, выставив вперед колени. Казалось, что проповедник, сидя на циновке, обращается к народу, потрясая сухим, деревянным кулачком.
