Вилли Бредель - Избранное
— Помогите, помогите, помогите!..
В двери камер летят табуретки.
— Бандиты! Убийцы! Палачи! — разносится по коридору.
Часовые бегают по двору с направленными на окна винтовками. Цирбес и Кениг, караульный из корпуса «Б», перебегают от одиночки к одиночке, грозят расшумевшимся заключенным поркой и карцером. Но шум и крики все усиливаются.
— Звони в больницу! Пусть пришлют карету! Сейчас же!
Хармс звонит по телефону. Цирбес и Кениг тащат обессилевшего раненого в помещение для угля. Дверь запирают. Теперь никто не услышит его воплей.
— Ну, а уж скандалистов я возьму в переделку! — неистовствует Цирбес. — Какое нахальство! Наглость какая!
Через десять минут в тюремный двор въезжает санитарный автомобиль. Цирбес и Хармс спускаются в подвал. Раненый, вытянувшись, неподвижно лежит на покрытом угольной пылью полу.
— Вот еще чего недоставало! Теперь обморок, — вздыхает Цирбес. — Надо вытащить его наверх! Тем, из больницы, незачем свой нос сюда совать. Берись! Подымай!
Санитар подходит к умолкшему раненому и подымает ему веко.
— Да ведь он умер!
— Как? Уже умер?! — удивленно спрашивает Цирбес. — Каких-нибудь десять минут назад еще ревел, как бык!
Хармс дает краткие сведения о личности умершего. Легко и бесшумно карета выезжает за ворота лагеря. Минует разукрашенные осенью фруктовые деревья инспекторского сада и направляется вниз по Фульсбюттельскому шоссе.
— По койкам! И соблюдать тишину!
Сигнал ко сну. Правда, только шесть часов. Совсем светло. Еще высоко стоит над деревьями раскаленное докрасна солнце. Караульным корпуса «А» хочется поиграть в скат, и поэтому они заставляют заключенных укладываться спать раньше времени.
В огромном здании, где заключено несколько сот человек, тихо, как в морге. Кажется, что Ленцер, который идет по коридору своего отделения, громко напевая: «Спустя сто лет настанет вновь весна…» — единственное живое существо в этих стенах. А между тем сотни люден лежат здесь с открытыми глазами на своих койках, запертые, как дикие звери, в одиночки, в темные карцеры;
— Слышно, как муха пролетит! — такими словами встречает Ленцера улыбающийся Кениг.
— Дисциплина! Дисциплина! — гордо отвечает тот. — Начинают привыкать. Гады!
— У тебя карты здесь внизу?
— Да, кажется, в шкафу. До скольких будем играть?
— Давай «пивной» — до пятисот одного. С ремизом и прикупом.
Входит третий партнер в скат — Нусбек.
— Хайль!
— Хайль! — отвечают Кёниг и Ленцер.
— Представь себе! Один из моего отделения вдруг стучит в дверь и, когда я подхожу, кричит: «Вы ошиблись, еще нет семи часов, сейчас только шесть!»
— А ведь он прав.
— С удовольствием дал бы ему по морде! Такие нахалы!.
— А кто это? — Ленцеру смешно. — Смелый!
— Ты его знаешь, — Динельт, красный моряк, тот, что участвовал в нескольких столкновениях. Кроме, того, он замешан в деле «Адлер-отеля». У парня в чем душа держится, а нахальства на десятерых.
В караульную входит Мейзель. После того как донос на Риделя имел успех, он стал еще ретивее, еще чаще берется за плеть. Вот и сейчас он входит с озабоченным, взволнованным видом и кладет на стол газету.
— Вот, прочтите-ка! Это все та еврейская сволочь, что сидит тут у нас!
Тейч, который всегда виляет перед ним, как собачка, добавляет:
— Он так же ответствен за это убийство, как и Лебер!
В газете «Любекер генеральанцайгер» Кениг и Ленцер читают, что одним из главных подстрекателей социал-демократов в Любеке был редактор д-р Фриц Кольтвиц, находящийся в настоящее время в Гамбургском концентрационном лагере в Фульсбюттеле. Этот Кольтвиц является также идейным соучастником совершенного в феврале этого года возмутительного убийства штурмовика-матроса Брюгмана. Никто так не вводил в заблуждение членов союза рейхсбаннера и не натравливал их на национал-социалистов, как этот еврей.
Ленцер молча отодвигает газету.
— Вас это совершенно не трогает? Не так ли? — рычит Мейзель, напрасно ожидавший взрыва негодования.
— В этом нет ничего нового. О том, что этот Кольтвиц был редактором, мы и так знаем, что он еврей — нам тоже известно. Что он натравливал на нас — об этом не трудно догадаться.
— Не хватает только, — шипит Мейзель на своего друга, — чтобы ты ему простил!
— Уж слишком большая сволочь этот Кольтвиц, его бы следовало совсем по-иному взять в оборот, — поддакивает Нусбек Мейзелю.
— Вот идейно! Для этого я и пришел. Нужно его еще раз как следует «допросить». Пойдем со мной, Герман!
Мейзель и Нусбек приносят из школьной комнаты плети. Тейч вместо плети берет бычью жилу.
Кольтвиц помещается в четвертой, от школьной комнаты, камере. Когда они открывают дверь, тот стоит уже, дрожа, у окошка и рапортует, как требует Дузеншен:
— Заключенный Кольтвиц! Я еврейская свинья!
Мейзель прислоняет плеть к стене камеры и достает газету «Любекер генеральанцайгер».
— Ты знаешь доктора Лебера?
— Так точно!
— Знаешь ли ты, что он руками рейхсбаннеров заколол нашего товарища Брюгмана?
— Так точно!
— Знаешь ли ты, что благодаря травле, поднятой твоей газетой, ты также являешься соучастником этого преступления?
— Не бейте меня, господа! Пожалуйста, не бейте!
— Отвечай на мой вопрос! — Мейзель с презрением смотрит на свою жертву.
— Я… я… осудил этот поступок.
— Ты вызвал этот поступок, именно ты, подстрекатель! Ну, теперь тебе несдобровать! Ты от нас живьем не уйдешь.
— Не бейте, господин дежурный!.. У меня повреждена нога. Я не могу ею двигать… Не бейте! Прошу вас, не бейте!
Тейч берет принесенное с собой полотенце и смачивает его под краном. Он передает его Нусбеку, огорченному тем, что ему самому не придется бить.
— Не, бейте, господин дежурный!.. Не бейте!..
— Ты замолчишь, собака?
— Да! Да! Только не бейте, не бейте!
— Нагнись! — командует Мейзель, хватая плеть, — Ну! Нагнись!
— Ох-ох, нога!..
Кольтвиц нагибается.
Нусбек завязывает ему рот мокрым полотенцем и прижимает голову книзу. Мейзель и Тейч бьют по истощенному, костлявому телу. После первых ударов Мейзель берет плеть за другой конец и бьет узловатой рукояткой.
Кольтвиц опускается на колени.
Приятели продолжают бить. Кольтвиц уже лежит на полу. А они бьют. Нусбек не может больше держать корчащегося, извивающегося от невероятной боли человека и выпускает из рук закрученное на затылке полотенце.
Поджав под себя колени, Кольтвиц стонет и тяжело дышит. Тюремная рубашка клочьями болтается на его теле. Спина и ягодицы — черны, как пол в камере.
Мейзель ударяет его сапогом в пах.
— Вставай, ты, сволочь! Ну, ну!
Кольтвиц испускает пронзительный крик и теряет сознание…
— Так будет каждый вечер! Мы обязаны делать это в память убитого Брюгмана.
Несколько часов спустя Ленцер заходит к Кольтвицу в камеру. Он видит, что несчастный лежит, перегнувшись через стол, в одной изорванной рубашке.
— Ложитесь, Кольтвиц, в постель.
— Не могу, господин дежурный. Мне нельзя лечь.
— А на живот?
— Я не могу добраться до постели, господин дежурный, нельзя шевельнуть правой ногой.
— Я вам помогу. А завтра подайте рапорт о болезни. Попросите фельдшера. Понятно?
— Так точно, господин дежурный.
В караульной Ленцер спрашивает:
— Как произошло убийство Брюгмана? При каких обстоятельствах?
— Вождь любекских социал-демократов, доктор Лебер, с караулом рейхсбаннера наткнулся на нашего товарища, матроса-штурмовика Брюгмана, — ответил Кениг. — Неизвестно, знали ли они его в лицо или заметили его только благодаря форме, во всяком случае, Лебер крикнул одному рейхсбаннеровцу: «Приколи его!»
— А какое отношение имел ко всему этому Кольтвиц?
— К самому убийству? Пожалуй, никакого, — отвечает Кениг. — Но, насколько я понял, он в то время был редактором социал-демократической газеты, а те вели против нас дикую травлю.
— Ну, ему скоро конец.
— Пусть бы его тогда скорей прикончили, без этих истязаний. А вообще-то черт с ним, с этим евреем, пусть подыхает.
В это воскресенье Торстен и Крейбель пролежали на своих койках почти до полуночи, не сомкнув глаз. Происшествия этого октябрьского воскресного дня так сильно их взволновали, что они не могли провести заранее намеченную беседу. На следующее утро Торстен узнал от подметавшего подвал кальфактора, что ранен был комсомолец из Бармбека и что он истек в подвале кровью. А заключенный наверху, которого так избивают, — социал-демократ доктор Кольтвиц.
Торстен шепотом спрашивает через дверь, почему стреляли в комсомольца.
— Выглядывал из окна.
