Владимир Набоков - Подлинная жизнь Себастьяна Найта
— Боюсь, тут какая-то ошибка, – воскликнул он. – Это, должно быть, первая моя жена. Варвара Митрофанна сроду кроме Парижа нигде не бывала, – ну, еще в России, конечно, – а сюда попала из Севастополя через Марсель.– Он осушил свой стакан и хохотнул.
— Хорошо пошло, – сказал он, с любопытством разглядывая меня. – А мы с вами прежде не встречались? Сами-то вы мою первую знаете?
Я покачал головой.
— Так это вам повезло, – закричал он. – Черт знает как повезло. А эти ваши друзья-немцы отправили вас гоняться за привидением, потому что вам ее нипочем не найти.
— Отчего же? – спросил я, испытывая все больший интерес.
— Да оттого, что как мы разошлись несколько лет назад, так я ее больше и не видел. Кто-то ее в Риме встречал, кто-то в Швеции, – да я и в этом не уверен. Может, она там, а может, – в аду. Мне-то все едино.
— А вы не могли бы подсказать какой-либо способ ее отыскать?
— Никакого, – сказал он.
— Общие знакомые?
— Это были ее знакомые, не мои, – ответил он с содроганием.
— Фотографии или еще чего-нибудь у вас не осталось?
— Слушайте, – сказал он, – вы куда это клоните? Полиция, что ли, ей занялась? Потому что я, знаете, не удивлюсь, если она окажется международной шпионкой. Мата Хари! Ее тип. То есть абсолютно. И потом... В общем, не та это дамочка, чтобы ее забыть, если уж она вам влезла в печенки. Меня она высосала дочиста, и не в одном отношении. Деньги и душу, к примеру. Я бы ее убил... кабы не Анатоль.
— А кто это? – спросил я.
— Анатоль? А палач. Который тут при гильотине. Так вы, стало, все же не из полиции. Нет? Ну, это, я полагаю, ваше дело. Но, правда, она меня с ума свела. Я, знаете, встретился с ней в Остенде, где-то, наверное, – дайте подумать, – году в двадцать седьмом, ей тогда было лет двадцать, да что, и двадцати-то не было. Я знал, что она любовница еще там одного и все такое прочее, но мне было наплевать. Жизнь она себе как представляла? – коктейли, плотный ужин часа, этак, в четыре утра и танцы, шимми или как его там называют, ну, и еще таскаться по борделям, – мода такая была у парижских пижонов, – и покупать дорогие платья, и закатывать скандалы в отелях, когда примерещится, что горничная у ней сперла какую-то мелочь, которую она потом находила в ванной... Ну, и прочее в этом роде – да вы ее в любом дешевом романе найдете, это же тип, тип! Еще она, бывало, выдумает себе какую ни на есть редкую хворь и едет на курорт, непременно чтоб поизвестней и...
— Постойте-ка, – сказал я. – Это для меня важно. В двадцать девятом году она была в Блауберге, одна?
— Точно, но это уж в самом конце нашего брака. Мы тогда жили в Париже, потом скоро разошлись, и я год проработал в Лионе, на фабрике. Я, видите ли, разорился.
— Вы хотите сказать, что она встретила в Блауберге какого-то мужчину?
— Нет, это я не знаю. Понимаете, я не думаю, чтобы она и впрямь так далеко заходила, обманывая меня, то есть не по-настоящему, не на всю катушку, – по крайности, я старался так думать, потому что мужчины-то вокруг нее вечно вертелись, а она, вроде, была не против, чтобы они ее целовали, но начни я об этом задумываться, я бы спятил. Как-то, помню...
— Простите, – снова перебил его я, – вы совершенно уверены, что никогда не слыхали про ее английского друга?
— Английского? Вы, вроде, про немецкого говорили. Нет, не знаю. Сдается, был в двадцать восьмом году в Сен-Максиме молодой американец, тот чуть в обморок не падал каждый раз, как Нинка с ним танцевала, – и, что же, могли быть и англичане, в Остенде и где угодно, – да меня, по правде сказать, национальность ее ухажеров никогда особенно не занимала.
— Так вы вполне уверены, что ничего не знаете о Блауберге и... ну, о том, что за ним последовало?
— Нет, – сказал он. – Не думаю, чтобы она там кем-нибудь увлеклась. Понимаете, у нее в это время был очередной заскок насчет болезней, – она питалась одним лимонным мороженым и огурцами и болтала про смерть, про Нирвану, про что там еще? – у ней бзик был по части Лхассы, – знаете, о чем я?..
— Как ее звали, в точности? – спросил я
— Ну, когда я с ней встретился, она звалась Ниной Туровец, – а уж как там... Нет, я думаю, вам ее не найти. По правде сказать, я часто ловлю себя на мысли, что она вообще никогда не существовала. Я рассказал про нее Варваре Митрофанне, так та говорит, – это, мол, просто дурной сон после просмотра дурной фильмы. Э, да вы уж не уходить ли собрались? Она же сию минуту вернется... – Он глянул на меня и засмеялся. (По-моему, он малость перебрал коньячку.)
— Ой, я и забыл, – сказал он. – Вы же не нынешнюю мою жену ищете. – И прибавил: – А кстати, документы у меня в полном порядке. Могу вам показать мою carte de travail[19]. И если вы ее найдете, я бы хотел на нее взглянуть перед тем, как ее посадят. А может и не стоит.
— Ну, что же, спасибо вам за беседу, – сказал я, когда мы с несколько чрезмерным воодушевлением жали друг другу руки – сперва в комнате, потом в коридоре, потом в дверях.
— Вам спасибо, – кричал Пал Палыч. – Знаете, я так люблю про нее рассказывать, жалко вот, не сохранил я ни одной ее карточки.
С минуту я простоял, размышляя. Достаточно ли я из него вытянул?.. Что ж, я ведь всегда могу встретиться с ним еще раз... А не могло ли случайное фото попасть в одну из этих иллюстрированных газет – с автомобилями, мехами, собаками и модами Ривьеры? Я спросил об этом.
— Возможно, – сказал он, – возможно. Она как-то получила приз на костюмированном балу, да только я не очень-то помню, где это было. Для меня тогда что ни город, то ресторан или танцулька.
Он потряс головой, зычно рассмеялся и захлопнул дверь. Дядя Черный и мальчик медленно поднимались по лестнице мне навстречу.
— Когда-то давным-давно, жил да был автогонщик на свете, – говорил дядя Черный, – и была у него маленькая белочка; и вот однажды...
Глава 16
Первое мое впечатление было такое, что я получил искомое, что я, по крайности, выяснил, кто была любовница Себастьяна; но довольно быстро я поостыл. Могла ли быть ею она, первая жена этого пустозвона? – раздумывал я, пока такси несло меня по следующему адресу. В самом ли деле стоит устремляться по этому правдоподобному, слишком правдоподобному следу? Не был ли образ, вызванный Пал Палычем, чуточку слишком очевиден? Взбалмошная распутница, разбившая жизнь безрассудного мужчины. Но был ли Себастьян безрассуден? Я напомнил себе о резкой его неприязни к очевидно дурному и очевидно хорошему; к готовым формам наслаждения и к заемным формам страдания. Женщина такого пошиба начала бы действовать ему на нервы незамедлительно. Ибо к чему свелись бы ее разговоры, когда бы она и впрямь ухитрилась познакомиться в отеле “Бомон” с тихим, несходчивым и рассеянным англичанином? Разумеется, после первого же изложения ею своих воззрений он стал бы ее избегать. Я знаю, он говорил, что у вертлявых девиц неповоротливые мозги и что ничего нет скучнее хорошенькой женщины, обожающей повеселиться; и даже больше: если толком приглядеться к самой прелестной девушке, когда она пахтает сливки банальности, непременно отыщешь в ее красоте какой-то мелкий изъян, отвечающий складу ее мышления. Он, возможно, и не прочь был вкусить от яблока греха, потому что идея греха, если не считать языковых огрехов, оставляла его безразличным, но яблочный джем в патентованных баночках не пришелся б ему по вкусу. Простить женщине кокетство он мог, но никогда не простил бы поддельной тайны. Его могла позабавить молоденькая потаскушка, мирно наливающаяся пивком, но grande cocotte[20] с намеком на пристрастие к бхангу он бы не вытерпел. Чем дольше я это обдумывал, тем менее вероятным оно представлялось... Во всяком случае, не проверив других двух возможностей, этой женщиной заниматься не стоило.
Поэтому в чрезвычайно импозантный дом, у которого встало такси (в весьма фешенебельном квартале Парижа), я вошел вполне энергичной походкой. Горничная сказала, что мадам нет дома, но, заметив мое разочарование, попросила обождать минуту и вскоре вернулась с предложением, что ежели мне будет угодно, то я могу поговорить с подругой мадам фон Граун – с мадам Лесерф. Она оказалась маленькой, хрупкой, бледнолицей молодой дамой с гладкими темными волосами. Я подумал, что никогда не видал кожи с такою ровною бледностью; черное платье высоко прикрывало шею, в руке она держала длинный, черный папиросный мундштук.
— Так вы желали бы видеть мою подругу? – спросила она с прелестным, подумалось мне, старосветским оттенком учтивости в кристально чистом французском.
Я представился.
— Да, – сказала она, – я заглянула в вашу карточку. Вы русский, не так ли?
— Я пришел, – пояснил я, – по весьма деликатному делу. Но прежде всего скажите, прав ли я, полагая, что мадам Граун – моя соотечественница?
— Mais oui, elle est tout se qu'il y a de plus russe[21], – отвечала она нежным звенящим голосом. – Муж ее был немец, но он говорил и по-русски.
