Робер Мерль - Смерть — мое ремесло
— Э-э, черт! — с горечью проговорил он. — Вот мы-то сдохнем, это уж наверняка!
Я совсем ослабел. Каждый раз, вскидывая лопату, я шатался. Я словно проваливался куда-то, ничего больше не слышал и с ужасом пытался понять, продолжается ли разговор.
— Гуго... — вновь услышал я голос Лимонной Корки.
Можно было подумать, будто иголку проигрывателя опустили на пластинку. Я слушал, боясь, что голос исчезнет снова.
— Сколько стоит бетономешалка?
Гуго сплюнул.
— Я не покупатель.
— Две тысячи марок! — крикнул Зиберт, надрывая мешок с цементом.
Цементная пыль закружилась в воздухе, обволокла нас, и я закашлялся.
— А мы, — сказал Лимонная Корка, — сколько мы стоим?
— Марку?
— Не больше.
Наступило молчание. Но было ли это настоящее молчание? Действительно ли они больше не разговаривали?
— Двадцать пфеннигов.
— И это приличная цена.
Лимонная Корка с яростью вскинул лопату.
— Так сказать...
— Что так сказать?
— Человек стоит дешево.
Я повторил про себя: «Человек стоит дешево» — и снова погрузился в тишину.
Я копнул лопатой, она наткнулась на что-то, рукоятка выскользнула у меня из рук, и я упал, на мгновение потеряв сознание.
Кто-то произнес:
— Вставай. Ну, вставай же.
Я открыл глаза — все вокруг было подернуто туманом, в котором маячило желтое, увядшее лицо Лимонной Корки.
— Мастер идет! Вставай!
Кто-то добавил:
— Он тебя рассчитает.
Все яростно заработали лопатами. Я смотрел на них, но не мог шевельнуться.
— Спокойно! — сказал Зиберт и поднял левую руку.
Мотор перестал гудеть, и Лимонная Корка, не таясь, подсел ко мне. Щебень заскрипел за его спиной, и сквозь туман на уровне своего лица я увидел черные блестящие сапоги мастера.
— В чем дело?
— Авария, — ответил голос Зиберта.
Эдмунд сел и тихо прошептал: «Повернись к нему спиной. Ты весь побелел».
— Опять?
— Плохой контакт.
— Скорее, ребята, скорее.
— Две минуты.
Наступила тишина, под ногами скрипнул щебень, и Гуго вполголоса сказал:
— До свиданья, сволочь!
— Вот, выкуси-ка, — добавил Зиберт.
Кто-то влил мне в рот водки.
— Зиберт, — сказал Гуго, — я тоже что-то ослаб.
— Жри песок.
Мне удалось встать.
— Ну как? Сможешь? — спросил Лимонная Корка.
Я кивнул головой и сказал:
— Это мне здорово повезло, что произошла авария.
Все захохотали, а я остолбенело посмотрел на них.
— Мальчик! — воскликнул Лимонная Корка. — Ты еще глупее мастера!
Я взглянул на Зиберта.
— Так ты нарочно сделал это?
Лимонная Корка повернулся к Зиберту и, кривляясь, передразнил меня:
— Так ты нарочно сделал это?
Рабочие захохотали еще громче. На тонких губах Зиберта появилась усмешка, и он кивнул головой.
Я сухо произнес:
— Напрасно.
Смех оборвался. Гуго, Эдмунд и Лимонная Корка уставились на меня.
Еле сдерживая ярость, Лимонная Корка спросил:
— А если я тебе съезжу по морде лопатой — это тоже будет напрасно?
— Ах ты, подлюга! — воскликнул Эдмунд.
Все замолчали, потом Зиберт сказал:
— Ладно. Он прав. Не будь у нас такой строй, не пришлось бы этого делать.
— Строй! — воскликнул Лимонная Корка. — На черта он мне сдался, этот строй!
Зиберт засмеялся и посмотрел на меня.
— Авария исправлена?
— Валяй! — яростно крикнул Лимонная Корка. — Валяй! Не будем терять ни минуты! А то хозяин понесет убыток.
— Ну как, парень? — спросил Зиберт, глядя на меня.
Я кивнул головой, он взмахнул левой рукой, мотор загудел, и лента транспортера у наших ног неумолимо поползла.
В последующие дни припадки мои участились, но они приняли другой характер. Вещи не теряли своей реальности, не было больше и пустоты. Меня томило какое-то смутное ожидание. Когда в мелодию, которую играет оркестр, вдруг врывается бой барабанов, в этом резком и в то же время глухом звуке есть нечто загадочное, угрожающее, торжественное. Нечто подобное чувствовал и я. День для меня был полон барабанного боя, предвещавшего нечто жуткое. К горлу то и дело подкатывался ком, и я ждал, ждал, холодея от ужаса, чего-то, что не приходило. Затем барабанный бой прекращался, и мне казалось, что я освобождаюсь от кошмара. Но тут вдруг оказывалось, что в мире происходит что-то странное: все вещи вокруг изменили свой облик и прикидываются не тем, что они есть. Я озирался по сторонам, во мне вспыхивало недоверие и страх. Солнце, освещавшее мою лопату, лгало. Песок лгал, красная бетономешалка лгала, и за всем этим скрывалось что-то жестокое. Все было враждебно мне. Наступала тяжкая тишина, я смотрел на товарищей — губы их шевелились, но я не слышал звуков. О, я знал — они нарочно шевелят губами, не произнося ни слова, чтобы я думал, будто сошел с ума. Мне хотелось кричать: «Я понимаю ваши штучки, сволочи!» Я открывал рот, и вдруг чей-то голос начинал шептать мне на ухо — глухо, отрывисто. Это был голос моего отца.
Я работал лопатой по восемь часов в день. Даже ночью, во сне, я продолжал работать. Иногда мне снилось, что лопата движется недостаточно быстро. Обнажалась лента транспортера, мастер начинал кричать на меня, и я просыпался весь в поту. Руки мои судорожно сжимали невидимый черенок лопаты. Я говорил себе: «Вот чем ты теперь стал — лопатой! Ты лопата!»
Иногда я думал, что если бы в те времена, когда я был безработным, я мог есть то немногое, что ем теперь, этого мне вполне хватило бы. Но, к сожалению, чтобы иметь это немногое, надо было работать по восемь часов в день. А работа истощала силы, и мне хотелось есть еще больше. Я работал весь день в надежде утолить голод, а в результате был еще голоднее.
Так прошло несколько дней, и я решил покончить жизнь самоубийством. Но нужно было дождаться субботы, так как я одолжил у Зиберта на еду в счет моей будущей получки немного денег и хотел перед смертью рассчитаться с ним.
Наступила суббота, и я отдал Зиберту долг. При самой строгой экономии у меня оставалось денег на три дня. Я решил истратить все сразу и хоть один раз, перед смертью, поесть досыта. Я поехал домой на трамвае и, прежде чем идти к себе, купил сала, хлеба и пачку сигарет.
Я поднялся на пятый этаж, открыл дверь и вспомнил, что ведь на дворе уже весна. Солнечные лучи косо проникали в настежь открытое маленькое окно, и впервые за месяц я внимательно осмотрел свою комнату: брошенный на деревянные козлы тюфяк, стол, таз для умыванья, шкаф. Стены почернели от грязи. Я пробовал мыть их, но это ничего не дало, их надо было скрести. Я пытался сделать и это, но у меня не хватило сил довести дело до конца.
Я положил пакет на стол, подмел комнату, вышел на лестницу и набрал под краном воды. Вымыв лицо и руки, я вышел снова, вылил грязную воду и, вернувшись к себе, распорол на тюфяке шов и вытащил свой маузер.
Размотав тряпки, которыми был обернут маузер, я проверил его, отвел предохранитель, положил маузер на стол, пододвинул стол к окну, чтобы лучи солнца падали на меня, и сел.
Я нарезал восемь тонких ломтиков хлеба, на каждый положил кусок сала — немного потолще, чем хлеб, — и начал неторопливо жевать. Я не сводил глаз с ломтей хлеба с салом, разложенных на столе, и каждый раз, когда брал кусок, пересчитывал остающиеся. Солнце светило на мои руки и лицо. Мне было тепло. Я сидел в одной рубашке, не думая ни о чем, и был счастлив, что ем.
Кончив есть, я собрал со стола крошки и выбросил их в старую банку из-под варенья, служившую мне помойным ведром. Затем я вымыл руки. Мыла у меня не было, и я долго тер их, стараясь смыть жир. Я подумал: «Ты хорошо смазал лопату, и теперь сломаешь ее». И не знаю почему, мне вдруг захотелось смеяться. Вытерев руки о старую изодранную рубашку, висевшую на гвозде, — она заменяла мне полотенце, — я вернулся к столу, закурил сигарету и стал у окна.
Солнце освещало шиферные крыши. Затянувшись, я выпустил немного дыма и с наслаждением вдохнул аромат сигареты. Я расправил плечи, напружил мускулы ног, впервые за много времени особенно ясно почувствовал, что крепко стою на ногах, и внезапно увидел себя словно в фильме: стоя перед окном, я курю, смотрю на крыши, а когда сигарета придет к концу, возьму маузер, приложу его к виску — и все будет кончено.
Кто-то дважды стукнул в дверь. Я взглянул на лежащий на столе маузер, но не успел его спрятать, как дверь открылась, — это был Зиберт.
Он остановился на пороге и приветственно поднял руку. Я быстро шагнул ему навстречу и загородил собою стол.
— Не помешал? — спросил он.
— Нет.
— Я зашел тебя проведать.
Я ничего не ответил, он подождал секунду, закрыл дверь и прошел в комнату.
— У твоей хозяйки был удивленный вид, когда я спросил, дома ли ты.
— Ко мне никто не ходит.
— Вот как! — удивился Зиберт.
Он улыбнулся, его острый нос вытянулся, а оттопыренные уши, казалось, еще больше оттопырились. Он прошел на середину комнаты, огляделся, скорчил гримасу и, бросив на меня взгляд, направился к окну.
