Маргарет Митчелл - Унесенные ветром
— Я вовсе не…
Он взял графин и плеснул в рюмку коньяку, так что перелилось через край.
— Держите, — сказал он, всовывая ей рюмку в руку. — Вас всю трясет. Да перестаньте прикидываться. Я знаю, что вы втихую пьете, и знаю сколько. Я уже давно собирался вам сказать, чтоб вы перестали притворяться и пили в открытую, если вам охота. Вы что, думаете, меня хоть сколько-нибудь занимает то, что вы пристрастились к коньячку?
Она взяла мокрую рюмку, честя его про себя на чем свет стоит. Он читает ее мысли, как раскрытую книгу. Он всегда читал ее мысли, а как раз от него-то она и хотела их скрыть.
— Пейте же, говорю вам.
Она подняла рюмку и резким движением руки, не сгибая запястья, опрокинула содержимое себе в рот — совсем как это делал Джералд, когда пил чистое виски, — опрокинула, не подумав о том, каким привычным и неженским выглядит этот жест. Ретт не преминул это отметить, и уголок его рта пополз вниз.
— Присядьте, и давайте мило, по-домашнему поговорим об изысканном приеме, на котором мы только что побывали.
— Вы пьяны, — холодно сказала она, — а я хочу лечь.
— Я очень пьян и намерен надраться еще больше до конца вечера. А вы никуда не пойдете и не ляжете — пока. Садитесь же.
Голос его звучал все так же подчеркнуто холодно и тягуче, но она почувствовала за этими словами рвущуюся наружу ярость — ярость безжалостную, как удар хлыста. Она колебалась, не зная, на что решиться, но он уже стоял рядом и крепко схватил ее за руку, причинив ей боль. Он слегка вывернул ей руку, и, вскрикнув от боли, Скарлетт поспешила сесть. Вот теперь ей стало страшно — так страшно, как еще никогда в жизни. Когда он нагнулся к ней, она увидела, что лицо у него темно-багровое, а глаза по-прежнему угрожающе сверкают. И было что-то в их глубине, чего она прежде не видела, не могла понять, что-то более сильное, чем гнев, более сильное, чем боль, владело им, отчего глаза его сейчас горели красноватым огнем, как два раскаленных угля. Он долго смотрел на нее — сверху вниз, — так долго, что, не в силах сохранить вызывающий вид, она вынуждена была опустить глаза; тогда он тяжело рухнул в кресло напротив нее и налил себе коньяку. Мозг Скарлетт лихорадочно работал, придумывая систему обороны. Но пока Ретт не заговорит, ей ведь трудно что-то сказать, ибо она в точности не знала, в чем он ее обвиняет.
Он медленно пил, наблюдая за ней поверх края рюмки, и она вся напряглась, стараясь сдержать дрожь. Какое-то время лицо его оставалось застывшим, потом он рассмеялся, продолжая на нее смотреть, и при звуке его смеха ее снова затрясло.
— Забавная была комедия сегодня вечером, верно?
Она молчала — лишь поджала пальцы в свободных туфлях, надеясь, что, быть может, это уймет ее дрожь.
— Прелестная комедия со всеми необходимыми действующими лицами. Селяне, собравшиеся, чтобы закидать камнями падшую женщину; опозоренный муж, поддерживающий свою жену, как и подобает джентльмену; опозоренная жена, в порыве христианского милосердия широко раскинувшая крылья своей безупречной репутации, чтобы все ими прикрыть. И любовник…
— Прошу вас…
— Не просите. Во всяком случае, сегодня. Слишком уж все это занимательно. И любовник, выглядящий абсолютным идиотом и мечтающий уж лучше умереть. Как вы чувствовали себя, моя дорогая, когда женщина, которую вы ненавидите, стояла рядом с вами и прикрывала ваши грехи? Садитесь же.
Она села.
— Вы, я полагаю, едва ли больше ее за это полюбили? Вы сейчас раздумываете, знает ли она все про вас и Эшли… раздумываете, почему она так поступила, если знает… и, быть может, она это сделала только для того, чтобы спасти лицо. И вы считаете, что она дурочка, хотя это и спасло вашу шкуру. Тем не менее…
— Я не желаю больше слушать…
— Нет, вы меня выслушаете. И я скажу вам это, чтобы избавить вас от лишних волнений. Мисс Мелли действительно дурочка, но не в том смысле, как вы думаете. Ей, конечно же, кто-то все рассказал, но она этому не поверила. Даже если бы она увидела своими глазами, все равно бы не поверила. Слишком много в ней благородства, чтобы она могла поверить в отсутствие благородства у тех, кого любит. Я не знаю, какую ложь сказал ей Эшли Уилкс… но любая самая неуклюжая ложь сойдет, ибо она любит Эшли и любит вас. Честно говоря, не понимаю, почему она вас любит, но факт остается фактом. Так что придется вам нести и этот крест.
— Если бы вы не были так пьяны и не вели себя так оскорбительно, я бы все вам объяснила, — сказала Скарлетт, к которой в какой-то мере вернулось самообладание. — Но сейчас…
— А меня не интересуют ваши объяснения. Я знаю правду лучше, чем вы. Клянусь богом, если вы еще хоть раз встанете с этого стула… Однако куда больше, чем сегодняшняя комедия, меня забавляет то, что вы из высоко целомудренных соображений отказывали мне в радостях супружеского ложа из-за моих многочисленных грехов, а сами вожделели в душе Эшли Уилкса. «Вожделели в душе» — хорошее выражение, верно? Сколько хороших выражений в этой книжице, правда?
«Какой книжице? Какой?» — мысли ее метались, глупо, бессмысленно, а глаза испуганно озирали комнату, машинально отмечая тусклый блеск тяжелого серебра в неверном свете свечи, пугающую темноту в углах.
— Я был изгнан потому, что моя грубая страсть оскорбляла ваши утонченные чувства… и потому, что вы не хотели больше иметь детей. Бог ты мой, до чего мне было больно! Как меня это ранило! Что ж, я ушел из дома, нашел милые утехи, а вас предоставил вашим утонченным чувствам. Вы же все это время гонялись за многострадальным мистером Уилксом. Ну, а он-то, черт бы его подрал, чего мучается? В мыслях не может сохранять верность жене, а физически не может быть ей неверным. Неужели нельзя на что-то решиться — раз и навсегда? Вы бы не возражали рожать ему детей, верно… и выдавать их за моих?
Она с криком вскочила на ноги, но он мгновенно поднялся с места и с легким смешком, от которого у Скарлетт кровь застыла в жилах, крепко прижал ее плечи к спинке стула своими большими смуглыми руками и заставил снова сесть.
— Посмотрите на мои руки, дорогая моя, — сказал он, сгибая их перед ней и разгибая. — Я мог бы запросто разорвать вас на куски и разорвал бы, лишь бы изгнать Эшли из ваших мыслей. Но это не поможет. Значит, придется убрать его из ваших мыслей иначе. Вот я сейчас возьму этими руками вашу головку и раздавлю, как орех, так что никаких мыслей в ней не останется.
Он взял ее голову, пальцы его погрузились в ее распущенные волосы, они ласкали — твердые, сильные, потом приподняли ее лицо. На нее смотрел совсем чужой человек — пьяный незнакомец, гнусаво растягивающий слова. Ей всегда была присуща этакая звериная смелость, и сейчас, перед лицом опасности, она почувствовала, как в ней забурлила кровь, и спина ее выпрямилась, глаза сузились.
— Вы пьяный идиот, — сказала она. — Уберите прочь руки.
К ее великому изумлению, он послушался и, присев на край стола, налил себе еще коньяку.
— Я всегда восхищался силой вашего духа, моя дорогая, а сейчас, когда вы загнаны в угол, — особенно.
Она плотнее запахнула на себе капот. Ах, если бы только она могла добраться до своей комнаты, повернуть ключ в замке и остаться одна за толстыми дверями! Она как-то должна удержать его на расстоянии, подчинить себе этого нового Ретта, какого она прежде не видела. Она не спеша поднялась, хотя у нее тряслись колени, крепче стянула полы капота на бедрах и отбросила волосы с лица.
— Ни в какой угол вы меня не загнали, — колко сказала она. — Вам никогда не загнать меня в угол, Ретт Батлер, и не напугать. Вы всего лишь пьяное животное и так долго общались с дурными женщинами, что все меряете их меркой. Вам не понять Эшли или меня. Слишком долго вы жили в грязи, чтобы иметь представление о чем-то другом. И вы ревнуете к тому, чего не в состоянии понять. Спокойной ночи!
Она повернулась и направилась к двери — оглушительный хохот остановил ее. Она повернула голову — Ретт шел, пошатываясь, за ней. О боже правый, только бы он перестал хохотать! Да и вообще — что тут смешного? Он почти настиг ее — она попятилась к двери и почувствовала, что спиной уперлась в стену. Ретт тяжело положил руки ей на плечи и прижал к стене.
— Перестаньте смеяться.
— Я смеюсь потому, что мне жаль вас.
— Жаль меня? Жалели бы себя.
— Да, клянусь богом, мне жаль вас, моя дорогая, моя прелестная маленькая дурочка. Больно, да? Вы не выносите ни смеха, ни жалости?
Он перестал смеяться и всей своей тяжестью навалился на нее, так что ей стало больно. Лицо его изменилось, он находился так близко, что тяжелый запах коньяка заставил ее отвернуть голову.
— Значит, я ревную? — сказал он. — А почему бы и нет? О да, я ревную к Эшли Уилксу. Почему бы и нет? Только не говорите и не старайтесь что-то мне объяснить. Я знаю, физически вы были верны мне. Это вы и пытались сказать? О, я все время это знал. Все эти годы. Каким образом знал? Просто потому, что я знаю Эшли Уилкса и людей его сорта. Знаю, что он человек порядочный и благородный. А вот о вас, моя дорогая, я так сказать не могу. Да и о себе тоже. Мы с вами благородством не отличаемся, и у нас нет понятия чести, верно? Вот потому мы и цветем, как вечнозеленый лавр.
