Гилберт Честертон - Возвращение Дон Кихота
У Майкла Херна все шло наоборот. Он и не замечал, чьи романтические чары вдохновили его романтический мятеж. Он чувствовал только, как растет в нем радость, мир расширяется и светлеет, словно восходит солнце или начинается прилив. Сперва любимое дело стало для него праздником. Потом праздник стал пиром или торжественным действом во славу божества. Лишь в глубине его сознания теплилась догадка, что это – богиня. У него не было близких, и когда любовь захватила его, он о ней не догадался. Он сказал бы, что ему помогают прекраснейшие люди, он говорил бы о них, как о сонме ангелов, – но если бы Розамунда поссорилась с ним и ушла, он бы все понял.
Это случилось; и, вполне естественно, случилось всего через полчаса после того, как былые враги, а потом друзья, расстались возлюбленными. Когда они говорили слова прощания под шум и лязг политических споров, тот, кто разлучил их, хотя и как символ, открыл, что в этом мире мужчине выпало быть не только символом. Он увидел Розамунду на зеленом уступе, и земля преобразилась.
Весть о вызове, брошенном Брейнтри, смутила и огорчила самых благодушных из рыцарей, но Розамунду она разгневала. Пустая трата времени больше значила для нее, чем измена принципу; и забастовка бесила ее прежде всего как заминка. Многим кажется, что женщины привнесли бы в политику кротость или чувствительность. Но женщина опасна в политике тем, что она слишком любит мужские методы. На свете очень много Розамунд.
Она не могла разрядить раздражение с окружавшими ее мужчинами, хотя они относились к Брейнтри хуже, чем она. Отец растолковал ей ситуацию, которую, по его мнению, легко исправил бы, растолковав мятежникам. Но поскольку слова его укачали даже дочь, она в этом усомнилась. Лорд Иден говорил короче. Он сообщил ей, что время покажет, и возложил надежду на экономические трудности в мятежном стане. Намеренно или нет, он ничего не сказал о движении, которое сам поддержал. Все вели себя так, словно на сверкающий строй упала тень. За парком, за вратами рыцарского края, современный дракон, промышленный город, с дерзкой насмешкой извергал в небо черный дым.
– Они выдохлись, – жаловалась Розамунда Мартышке, которому жаловались все. – Вы не могли бы их расшевелить? Столько хвастались, трубили…
– Это называется «моральный подъем», – ответил он. – Хотя зовут это и пустозвонством. Можно приставить каждого к флагу, но бороться флагами трудно.
– Да вы знаете, что сделал Брейнтри? – гневно вскричала Розамунда. – Он бросил нам вызов, оскорбил короля!..
– Что же еще ему делать? – спросил Мэррел. – Я бы на его месте…
– Вы не на его месте! – воскликнула она. – Вам не кажется, Дуглас, что пора выбрать свое место?
Мэррел устало улыбнулся.
– Да, – сказал он, – я вижу обе стороны вопроса. Вы, конечно, скажете, что я просто обхожу его…
– Нет! – в ярости выговорила она. – Того, кто видит обе стороны вопроса, я бы ударила по обеим щекам.
Чтобы не поддаться этому порыву, она понеслась ураганом по лугам и уступам к старому саду, где когда-то играли пьесу «Трубадур Блондель». В этом зеленом покинутом театре стоял, как тогда, отшельник в зеленой одежде и, закинув львиную голову, глядел поверх долины на город, извергающий дым.
Розамунда застыла на месте, словно ее опутали воспоминания, словно она любила и утратила то, чего на свете нет. Звуки и краски спектакля вернулись к ней и усмирили ее на миг, но она смела их, как паутину, и твердо сказала:
– Ваши мятежники бросили нам вызов. Они не придут на суд.
Он обвел парк близоруким взглядом. Только пауза показала, что он почувствовал, услышав ее голос.
– Я получил письмо, – негромко ответил он. – Оно написано мне. Оно написано ясно. На суд они придут.
– Придут! – взволнованно повторила она. – Значит, Брейнтри сдался?
– Да, придут, – кивнул он. – Брейнтри не сдался. Я и не ждал, что он уступит. Я за то его и уважаю, что он не уступил. Он человек последовательный и храбрый. Такого врага приятно иметь.
– Не понимаю, – сказала она. – Как же так? Не уступит и придет…
– Новая конституция, – объяснил он, – предусматривает подобные случаи, как, вероятно, и все конституции на свете. Примерно это называлось у вас принудительным приводом. Не знаю, сколько человек мне понадобится. Я думаю, хватит нескольких дружин.
– Как! – закричала она. – Не приведете же вы их силой?
– Приведу, – отвечал он. – Закон совершенно ясен. Я – только исполнитель, моей воли тут нет.
– У вас больше воли, чем у них у всех вместе взятых, – сказала она. – Послушали бы вы Мартышку!
– Конечно, – с научной честностью прибавил он, – я предполагаю, а не предсказываю. Я не могу ручаться за чужие действия и успехи. Но они придут, или я больше не приду.
Его темная речь проникла наконец в ее сознание, и она вздрогнула.
– Вы хотите сказать, что будет сражение? – спросила она.
– Мы будем сражаться, – ответил он, – если будут сражаться они.
– Вы единственный мужчина в этом доме! – воскликнула она и ощутила, что он дрожит.
Он так быстро потерял власть над собой, словно его сломили, и странно закричал.
– Не говорите мне этого! – промолвил он. – Я слаб. Я слабее всего сейчас, когда мне надо быть сильным.
– Вы не слабы, – сказала она, обретая прежний голос.
– Я безумен, – сказал он. – Я вас люблю.
Она онемела. Он схватил ее руки, и его руки задрожали, словно их до плеча пронзил электрический ток.
– Что я делаю, что говорю? – воскликнул он. – Вам, которой так часто это говорили… Что вы скажете мне?
Она прямо глядела ему в лицо.
– То, что сказала, – ответила она. – Вы – единственный мужчина.
Больше они не говорили; за них говорили могучие уступы, поднимавшиеся к угловатым скалам, и западный ветер, качавший верхушки деревьев, и весь Авалон[55], видевший некогда и рыцарей, и влюбленных, полнился ржаньем коней и звоном труб, которые оглашают долину, когда короли уходят в битву, а королевы остаются и правят вместо них.
Так стояли они на вершине мира, на вершине доступного людям счастья, почти в те же самые минуты, когда Оливия и Джон прощались в темном и дымном городе. И никто не угадал бы, что печальное прощанье скоро сменится более полным согласием, а над яркими силуэтами, сверкающими даже на золотом фоне заката, нависла черная туча разлуки, скорби и судьбы.
Глава 16.
КОРОЛЕВСКИЙ СУД
Лорд Иден и лорд Сивуд сидели в своей любимой беседке, куда не так давно лучом рассвета влетела стрела. Судя по их виду, они думали скорее о закате. Застывшее лицо Идена могло обозначать многое, но Сивуд безутешно качал головой.
– Если бы они спросили меня, – говорил он, – я бы им объяснил, надеюсь, что они в тупике. Конечно, восстановлению старины сочувствует всякий культурный человек. Но нельзя же сражаться устарелыми методами с реальной опасностью! Что сказал бы Пиль[56], если бы кто-нибудь предложил использовать алебарды дворцовой стражи вместо полиции? Что сказал бы Пальмерстон, если бы кто-нибудь предложил разгонять бунтовщиков парламентской булавой? Мы не вправе проецировать на будущее славные деяния прошлого. Все это могло бы обернуться шуткой, но нынешнее поколение лишено чувства юмора.
– Наш друг король уж точно лишен, – проворчал Иден. – Иногда я думаю, что оно и лучше.
– С этим я никак не соглашусь, – твердо сказал Сивуд. – Настоящий, английский юмор…
В эту минуту на пороге появился лакей, пробормотал ритуальные слова и протянул хозяину записку. Когда хозяин ее прочитал, печаль на его лице сменилась удивлением.
– Господи помилуй! – сказал он.
На записке большими и смелыми буквами было написано, что в ближайшие дни Англия изменится, как не менялась сотни лет.
– Или наш молодой друг страдает галлюцинациями, – сказал наконец Сивуд, – или…
– Или, – сказал Иден, глядя в плетеный потолок, – он взял Милдайк и ведет мятежников на суд.
– Поразительно! – сказал Сивуд. – Кто вам сообщил?
– Никто, – отвечал Иден. – Но я это предполагал.
– А я никак не предполагал, – сказал Сивуд. – Более того, я считал это невозможным. Чтобы такая бутафорская армия… нет, любой культурный человек скажет, что их оружие устарело!
– Скажет, – согласился Иден. – Ведь культурные люди не думают. Образование в том и состоит, чтобы узнать, принять и больше не думать. Так и тут. Мы выбрасываем копье, потому что ружье сильнее, потом отказываемся от ружья, этого варварского пережитка, и удивляемся, когда нас проткнут копьем. Вы говорите, мечи и алебарды теперь не годятся. Они очень хорошо годятся, если противник безоружен. Вы говорите, оружие устарело; все ж это оружие, а наши политики только и делают, что от оружия отказываются, словно их охраняет кольцо невидимых копий. И так во всем. Мы путаем свою утопию, которой никогда не будет, с викторианской безопасностью, которой уже нет. Ничуть не удивлюсь, что бутафорская алебарда сбила их с помоста. Я всегда считал, что для переворота достаточно ничтожной силы, если противник вообще не умеет своей силой пользоваться. Но у меня не хватало смелости. Тут нужен не такой человек.
