Тобайас Смоллет - Путешествие Хамфри Клинкера. Векфильдский священник
Ежели я не совсем лишен вкуса, то сей молодой батский джентльмен — лучший из теперешних художников, пишущих ландшафты: его картины поразили меня так, как никогда не поражала ни одна картина. У его деревьев не только густая листва и они писаны не только сочным колером, пленяющим взор, но пышность и умение, с коими они изображены, не поддаются описанию. Его искусство изображать chiaroscuro[16]свет и тень, особливо солнечные блики, поистине удивительно как по затее, так и по исполнению, и он столь находчив в изображении перспективы на море посредством движущихся кораблей и уходящих в море мысов, что мне казалось, будто передо мной пространство лиг{30} в тридцать. Если в наш жалкий век, который все больше и больше погрязает в варварстве, еще сохранился вкус к искусству, то я полагаю, что сей живописец прославится, как только его произведения станут известны.
Два дня назад меня почтил визитом мистер Фицовен, каковой весьма церемонно домогался моего участия и голоса в выборах в парламент. Дерзость этого человека не должна меня возмущать, хотя она и весьма примечательна, если принять во внимание, что произошло между им и мной на предыдущих выборах. Сии визиты только обряд; претендент посещает каждого избирателя, даже того, кто, по его сведениям, держит сторону его соперника, дабы не могли его обвинить в гордости именно тогда, когда он должен казаться смиренным. В самом деле, я не знаю поведения более презренного, чем поведение человека, домогающегося голоса для получения места в парламенте. Это подлое заискивание (особливо перед избирателями боро{31}, полагаю я) в большей мере способствует пробуждению в черни наглости, которую столь же трудно будет изгнать, сколь и дьявола.
Так или иначе, я был смущен бесстыдством Фицовена, но скоро оправился и сказал ему, что еще не решил, за кого подам свой голос, и вообще не знаю, буду ли я его подавать. Говоря по правде, оба претендента стоят один другого, и я почитал бы себя предателем конституции моей родины, ежели бы подал голос за кого-нибудь из них. Если бы все избиратели пришли к такому заключению, у нас не было бы повода вопиять против продажности вельмож. Но все мы — шайка продажных, развращенных мерзавцев и столь утеряли чувство чести и совести, что в скором времени пороками будут почитаться добродетель и попечение об общем благе.
Дж. X., поистине горячий патриот, представлявший столицу в нескольких парламентах, недавно говорил мне со слезами на глазах, что он прожил в Лондоне свыше тридцати лет и вел торговые дела со всеми именитыми купцами, но мог бы поклясться господом богом, что за всю свою жизнь встретил только трех-четырех человек, которых можно назвать честными; слова эти не столько удивили, сколько огорчили меня, ибо я сам встречал так мало людей достойных, что их можно считать исключением, которое, как в грамматике, только подтверждает общее правило.
Знаю, вы скажете, что Дж. X. плохо видит сквозь туман предрассудков, а меня снедает хандра. Может быть, вы отчасти правы, ибо я заметил, что мое мнение о человечестве, подобно ртути в градуснике, поднимается и падает в зависимости от перемены погоды.
Прошу вас произвести расчеты с Барнсом; возьмите у него мои деньги и выдайте ему расписку. Ежели вы считаете, что у Дэвиса хватит денег или кредита содержать в порядке ферму, можете ему уменьшить следуемую мне арендную плату; это усилит его рвение, ибо, знаю я, ничто так не обескураживает фермера, как мысли о недоимках землевладельцу. Тогда он впадает в уныние, не работает, а ферма приходит в упадок.
Табби бушевала в течение нескольких дней из-за шкуры ягненка, которую работник Уильямс выпросил у меня, когда приезжал последний раз в Бат. Прошу вас, возьмите ее назад, а парню заплатите за нее сполна, чтобы я мог обрести покой в собственном доме; пусть только молчит об этом, ежели хочет сохранить свое место. Ох! Никогда я не стану презирать или осуждать любого беднягу, который страдает под башмаком жены, ибо я сам должен унижаться перед своей домашней ведьмой, хотя, благодарение господу, она и не впряжена на всю жизнь вместе со мной в брачную колесницу. Она поссорилась со всеми слугами в доме из-за чаевых, и с обеих сторон воспоследовала такая ругань, что я был вынужден тайком утихомирить горничную и кухарку. Разыщите какого-нибудь бедного джентльмена из Уэльса, дабы он мог избавить от этой драгоценной особы вашего
М. Брамбла.
Бат, 19 мая
Доктору Льюису
Доктор Льюис!
Уж позвольте мне вам сказать, что следует употреблять ваши таланты получше и не к чему вам помогать, чтобы слуги расхищали добро своих хозяев. От Гуиллим я узнала, что Уильямс забрал себе мою шкуру, и выходит, что он последний негодяй. Да и забрал-то он не только мою пряжу, а еще и сыворотку, чтобы откармливать своих свиней, и теперь он, верно, возьмет и мой турнюр, чтобы водить свою дочку в церковь и на ярмарку. Роджер берет и то и се, но ни одному мошеннику во всем королевстве я не позволю себя грабить.
И очень я удивляюсь, доктор Льюис, как это вы полагаете, что мои дела — это одно, а братнин домашний очаг — совсем другое. Я работала не покладая рук, и все на пользу семьи Матта, а себе не могла припасти шерсти даже на нижнюю юбку.
А что до сыворотки, то ни одна свинья во всем приходе не посмеет сунуть в нее свое рыло, нет на то моего разрешения. Есть в Горячих Водах знаменитый лекарь, который приписывает ее всем своим больным, когда у них чахотка, и все шотландцы и ирландцы уже принялись ее пить, и столько ее пьют, что около Бристоля не остается во всей округе ни одной капли для свиней. Пускай нашу сыворотку сливают в бочки и два раза в неделю посылают в Абергеванни, там ее можно продавать по полпенни за кварту, а Роджер пускай водит своих свиней на другой рынок.
Надеюсь, доктор, больше вы не будете вбивать в голову моего брата всякий вздор и не принесете убыток моему карману, и тогда (а покуда не к чему) я буду подписываться преданной вам
Таб. Брамбл.
Бат, 19 мая
Сэру Уоткину Филипсу, баронету,
Оксфорд, колледж Иисуса
Дорогой Филипс!
Не дожидаясь вашего ответа на последнее мое письмо, я хочу дать вам отчет о нашем путешествии в Лондон, которое не обошлось без приключений.
В минувший вторник сквайр занял место в запряженной четверкой наемной карете вместе со своей и моей сестрами, а также с горничной мисс Табби, Уинифред Дженкинс, которая должка была держать на коленях подушку с Чаудером. Я чуть не расхохотался, заглянув в карету, где это животное восседало против моего дядюшки, словно какой-нибудь пассажир. Сквайр, смущенный своим положением, покраснел до ушей и, приказав форейторам трогать, поднял окошко перед самым моим носом. Я вместе с его слугой Джоном Томасом сопровождал карету верхами.
Ничего достойного упоминания не произошло, покуда мы не взобрались на Мальборо Даунс. Там, спускаясь с холма на рысях, одна из передних лошадей упала, а задний форейтор, пытаясь остановить карету, направил ее в глубокую колдобину, где она и опрокинулась.
Я ехал ярдах в двухстах впереди, но, услышав крики, поскакал назад и спешился, чтобы оказать посильную помощь. Заглянув в карету, я мог разглядеть только нижнюю половину Дженкинс, которая дрыгала ногами и вопила во весь голос. Вдруг появилась лысая дядюшкина голова, и проворный, словно кузнечик, дядюшка выскочил из окна, воспользовавшись, как ступенькой, задом бедняжки Уинифред.
Слуга спешился, как и я, и вытащил из того же окошка беспомощную девицу, которая была ни жива ни мертва. Потом мистер Брамбл сорвал дверцу с петель, уцепился за руку Лидди и извлек ее на свет божий очень испуганную, но весьма мало пострадавшую. На мою долю выпало освободить тетушку Табиту, которая потеряла в суматохе капор; в страхе и бешенстве она походила на одну из фурий, что охраняют врата ада. Она даже не подумала позаботиться о брате, который суетился на холоду без парика и проявлял удивительную сноровку, помогая распрягать лошадей. Но зато она в полном смятении вопила: «Чаудер! Чаудер! Мой милый Чаудер! Мой бедный Чаудер, на-верно, погиб!»
Но это было не так: Чаудер, куснув дядюшку за ногу во время суматохи при падении, забился под сиденье, откуда лакей вытащил его за загривок, а в благодарность за услугу пес прокусил ему пальцы до кости. Парень, мрачный по натуре, так возмутился этой обидой, что дал ему под ребра хорошего пинка и воскликнул: «К черту этого сукиного сына! И его госпожу!»
Сие благословение отнюдь не прошло незамеченным неумолимой фурией, его хозяйкой. Однако дядюшка убедил ее удалиться в находившийся поблизости крестьянский дом, где они оба прикрыли себе головы, а с бедной Дженкинс случился припадок. Потом мы позаботились, чтобы заклеить пластырем ранку на дядюшкиной ноге, сохранившей отпечаток зубов Чаудера, но дядюшка ни одним словом не попрекнул виновника. Встревоженная этим мисс Табби вскричала:
