Юлий Крелин - От мира сего
— Заходите, заходите.
— Здравствуйте, Дмитрий Михайлович.
— Здорово, парень, здорово. Что редко приходишь? Возомнил? Гордыня?
— Да что вы! Какая гордыня, Дмитрий Михайлович. Дела, да и надоедать неудобно.
— Значит, понимать надо, что корысти ради пришел.
— Не так чтобы корысти ради, но с просьбой.
Дмитрий Михайлович был в прекрасном настроении. Интересно, отчего? Может, операцию хорошую сделал. А может, по линии административной удача. А может, порадовали дети.
— Чего ж взалкал ты? Не мнись, говори прямо, юноша. К делу. Время, нам с тобой отведенное, — пять минут.
— Понимаете, Дмитрий Михайлович, у меня с одним доктором плохо по линии следствия в органах горздрава. Один у меня сильно провинился. Не знаю уж, как и сказать.
— А ты говори прямо, не бойся. Ха. Вы ведь, молодежь, в церковноприходских школах не учились, а то бы знали, что Иосиф сказал своим напаскудившим братьям. Не бойтесь меня, ибо я боюсь бога. Так что говори, не бойся.
— К сожалению, Дмитрий Михайлович, бог не помогает, он чаще наказывает. Да и наказывает часто не за дело, и заслуги часто остаются неотмеченными. И к сожалению, часто он обрушивается и на праведных.
— Ха! Во-первых, не нам с тобой судить, за что казнить, а за что награждать. А во-вторых, юноша, ха-ха-ха, наказание праведных — это просто пережиток первозданного хаоса. Да и вообще, не путай бога с классным наставником. Ну, так что случилось? Не тяни.
— Понимаете, парень у меня, Дмитрий Михайлович, есть, хирург прекрасный, человек…
— Что он сделал? Кто он и откуда — неинтересно.
— Да ничего особенного. Работает не по моим методикам, а тут и вовсе операцию на суставе не с той стороны сделал.
— И что?! Так и оставил?
— Нет, вовремя заметил. Сделал и с другой стороны.
— Гнать его все равно, и все тут.
— Так-то оно так, Дмитрий Михайлович, но вообще доктор хороший. Ведь с кем не бывает?
— Это верно. И что ты хочешь?
— Устройте его куда-нибудь заведующим отделением. И он будет на работе, и я от него избавлюсь. Ведь, с одной стороны, разбирательство в горздраве, когда он у меня работает, — какой удар по клинике!
— Это уж точно, друг мой.
— А с другой стороны, просто выгнать мне как-то и перед коллективом неловко. Хотя пытаюсь, показываю силу. Если его можно где-нибудь хорошо пристроить — коллектив мой будет работать и глядеть на меня совсем по-другому. Я к вам по праву дружбы с детства, как к деду, Дмитрий Михайлович.
— Ну и хитер же ты, бестия. А правильно!
— Очень прошу. Это столько решит для меня проблем. Просто униженно прошу.
— Ничего хирург-то?
— Хороший, хороший хирург. Но мне-то зачем? У меня хороших хирургов много. Батюшка Дмитрий Михайлович! Парня жалко. Семья у него. Помоги, сделай милость.
— Хитер, хитер, бестия! А сам ты обращался куда-нибудь? Ходил сам-то?
— Куда ж…
— Самому бы надо сначала пойти. А то я вот пойду, а я кто?
— А что я могу, Дмитрий Михайлович! Да и кто может, кроме вас. Таких ведь и нет больше. Да больше ни у кого и сил таких нет. Ни формальных, ни душевных, ни возможностей. Вы — единственный свет в окне, Дмитрий Михайлович.
— Напиши мне его фамилию, основные обстоятельства дела, кто он. Позвони сегодня. Может, устроим. Пойдем, проводишь меня. — Они вышли в приемную. — Вот по этому телефону соедини меня, дочка, сразу как вернусь. А вы кого ждете?
— Дмитрий Михайлович, — девочка оказалась бойчее просителей, и те не успели даже рта открыть, — это больные. Они подождут, пока вы придете. Я договорилась.
— Ну и прекрасно. Буду через час. Пойдем. Слушай, как дома? Мать здорова?
— Мама…
— Я не видел ее с самого твоего детства.
— Она…
— Старая уже совсем, конечно?
— Уже…
— Да, да. Годы, годы. Ничего не поделаешь. И тебе, наверное, под пятьдесят уже?
— Мне…
— Помню, помню. Приходил еще к отцу твоему, туда, к вам. Ты тогда совсем еще почти мальчишкой был. Борьба твоя с родителями была зело смешна.
— Какая борьба?
— Ну, уж какая там без меня была, не знаю, а при мне… Смешно, смешно. «Мам, дай, пожалуйста, кофе». — «Выпей лучше сок, сынок». — «Но мне кофе хочется». — «Но сок полезнее, сынок». И реакцию на нее, на мудрость. «Раз читаешь лежа, подними подушку выше». — «Не люблю». — «Но так же хуже». Всего, наверное, не упомнил. С ума можно было сойти. Давай зайдем пообедаем вместе. За один раз столько полезного для жизни. Тебе говорили, что для пользы, а что для чистого удовольствия. Всему свое. И правильно тебе говорили. А ты: «Что полезно без удовольствия, то не полезно». Ну, я насмеялся тогда. Смешно, смешно было. А сейчас я от себя сам как-то во время одной комиссии услышал: «Кроме пользы есть радости, склонности, удовольствия». Я б, конечно, и не обратил внимания, но почему-то очень хорошо твою детскую борьбу помнил. Сразу зафиксировал в голове такое заявленьице.
— Конечно, мы ж должны помнить и не отказываться от неполезного, но радостного, от удовольствий и склонностей…
— Ну, ну. Давай, давай, отрок. Ты тогда другое имел в виду. Ты для меня так и остался отроком. Не обижайся. Если бы не воспоминания, я б не имел возможности заметить, что замечания все ж идут детям впрок. Я бы тебя с сегодняшней просьбой знаешь как шуганул, если бы не воспоминания. Ха! Смотри меню. Да, да. Нет ведь жизни для жизни, для чистой жизни, для существования только. Жизнь есть существование для деятельности, а тогда и получается — важнее, что полезнее. Читай, читай меню. А ты просто ершился. Иногда это приятно. А мне это сейчас приятно, как воспоминание тех лет, когда я был молод, здоров и поднимался вверх. А теперь я уже на том верху, где стоят, а не двигаются. Уже некуда. Высок я, высок я. Ха! Выбрал? Теперь дай я посмотрю. Да-да. И ты не фанфаронь, не бретерствуй. Помни, что дело сначала, а склонности и удовольствия потом. Потому я и помогал тебе. Потому, может быть, и помогу в этой просьбе тоже. Это же какой скандал будет для твоей лавочки. И вообще, я тебе скажу, ты должен… Принеси нам, доченька, пожалуйста, шкалик о двухстах пятидесяти граммах водки. Тебе какую закуску?
— Да что и себе, Дмитрий Михалыч.
— Ха! А по чину берешь? Дорос ли до моей закуски? Шучу, шучу. Ну, теперь заказываем, серьезно едим и ни слова о делах серьезных: время склонностей и время удовольствий.
И все-таки Начальник не дождался помощи, не дождался места. Темпераментен он был, нетерпелив, суетлив. А тут и случай подвернулся… И вся стратагема рухнула.
Я ПРИЧИНУ УВАЖИТЕЛЬНОЙ НЕ СЧИТАЮ
— Ну что ж, можно начинать.
— Там ждут вас. Около кабинета двое.
— А кто такие? Пойдите узнайте.
— Я спросил: больные. Один — лет сорока, второй — дед.
— Я им что, назначил на сегодня?
— Нет, они по направлению.
— Тогда пусть ждут. Раз приходят сами, неназначенные, — должны ждать. А больные тем более. Врачи, а тем более профессора — люди занятые. Только уважения прибавится.
— Там один староват больно.
— Ну и что ж! Их жалко! А меня? Мы же не играем здесь, не пьянкой запинаемся. Они ж прекрасно видели, что вошло с десяток людей в белых халатах, — значит, заняты. Когда вы научитесь работать! Ну ладно. Начали. Все здесь? Я хочу…
Все сидели и слушали, нет, внимали его речи, пока он излагал сразу и происшедшее событие, и свое к этому отношение, и возможные последствия события, и могущую быть реакцию начальства более высшего, и зависимость от этого здоровья больных, и предположительные возможные оправдания поступку, и меру, которую необходимо применить к провинившемуся, и меры и оценки, которые он думает применять к людям, могущим и захотящим найти оправдание, и… В общем, в этом выступлении было и изложение ситуации, и необходимое решение, или, можно сказать, завязка, кульминация и развязка, еще просто не утвержденные жизнью.
Все сидели и пытались найти хоть какой-нибудь момент в его речи, позволивший бы выступить в защиту. Но речь была жесткая, умная, с правильно поставленными акцентами — очень трудно было возразить на нее. Начальник был опытным оратором, и сила его была в беспрестанной и истинной заботе о деле. В ответ ему могли противопоставить лишь псевдогуманистические, как говорил он, всхлипы о жалости к человеку. Это было настолько беспомощно, что они и рта не открывали.
— А может быть, дождемся, когда он приедет? Мы ж еще не говорили с ним.
— Вот именно это прекраснодушие, на которое он, кстати, и рассчитывает, я буду железно пресекать. Что вы хотите, Людмила Аркадьевна, от него услышать? Он ведь позвонил перед отъездом. Правда, не мне, — когда, кстати, ему нужно было, он меня находил. И по телефону, и в оставленной мне записке он все объяснил, да и записка, скажу вам, написана с пренебрежением, бестактно. Еще в детстве меня учили: «уважаемый» — пишут более низкому по рангу, «многоуважаемый» — равному, «глубокоуважаемый» — более высокому или уже старому, а уж «дорогой» — можно позволить лишь близкому человеку и уж никак не начальнику. Но этот сверчок не знает своего шестка. Для него законов такта не существует, нет культуры служебных отношений. Это, впрочем, неважно, это просто характеризует человека. Так вот, он объяснил. Даже если это и правда, в чем я глубоко сомневаюсь, то уж эта-то причина ни в коем случае не может служить оправданием. И эта его версия, на которой он теперь вынужден будет настаивать, ибо дал письменный документ и теперь это не вырубишь топором, не является оправдательной. Лично я, конечно, мог бы разрешить, но мог и отказать окончательно. Поэтому он меня и не застал, не мог, так сказать, найти.
