Уильям Голдинг - Ритуалы плавания
— Должно быть, не много вы находите поводов для записи при такой жизни, как наша.
— А вот тут, сэр, вы ошибаетесь. У меня недостает ни времени, ни бумаги описывать все заслуживающие внимания события и всех любопытных персонажей нашего плавания вкупе с моими собственными наблюдениями за ними. Возьмите хоть мистера Преттимена. Чем не персонаж? Весьма оригинальных воззрений господин, вы не находите?
Но капитан Андерсон все не сводил с меня пристального взгляда.
— Персонажи?
— Так и быть, каюсь, — рассмеялся я. — Даже не получи я прямых указаний его светлости, я всенепременно строчил бы что-нибудь по собственной воле. Я имею дерзкую надежду стать больше Гиббоном, чем сам мистер Гиббон,[38] так что затея с дневником, приготовляемым в дар дорогому крестному, пришлась как нельзя кстати.
Наш деспот снизошел до улыбки, которая сопровождалась, однако, нервическим подергиванием: так улыбается, верно, тот, кто понимает, что лучше дать вытащить больной зуб — хоть это и пытка, — чем оставить изощренного мучителя в неприкосновенности.
— Глядишь, мы эдак все прославимся, — проговорил он. — Вот не думал не гадал.
— Будущее покажет. Скажу вам по секрету, сэр, к нашему общему огорчению, у его светлости внезапно разыгралась подагра. И я от души надеюсь, что в столь тягостный для него час эта правдивая, хоть и сугубо частная повесть о моих странствиях и о том обществе, которое меня здесь окружает, послужит ему развлечением.
Капитан Андерсон сорвался с места, походил взад-вперед по мостику и вновь остановился прямо против меня.
— Надо полагать, в рассказе о таком дальнем морском походе экипаж корабля, офицеры, не обойдены вниманием?
— Несомненно. Это предмет, который вызывает бесспорный интерес и любопытство у всякого малосведущего в морском деле человека.
— Капитан в особенности?
— Вы, сэр? Я об этом не задумывался. Но, в конце концов, кто как не вы царь или даже император нашего плавучего государства, кому, как не вам, вверены прерогативы казнить или миловать по справедливости. Да. Полагаю, вы точно не должны быть обойдены вниманием и впредь будете занимать на страницах моего дневника значительное место.
Капитан Андерсон развернулся на каблуках и зашагал от меня прочь. Спиной ко мне, лицом к ветру. Голова его снова ушла в плечи, а руки были сомкнуты за спиной. Я мог догадываться, что подбородок его снова выдвинут вперед как основание, готовое принять на себя насупленное выражение его физиономии. Да, не приходилось сомневаться, что слова мои возымели действие, причем не только на него, но и на меня самого! Внезапно я ощутил, что весь охвачен лихорадочной дрожью, как недавно ею был охвачен старший офицер, дерзнувший бросить вызов такому важному господину, как мистер Тальбот. Я заговорил, сам не знаю о чем, с Камбершамом, который нес тогда вахту. Он был явно смущен этим, поскольку тут наблюдалось очевидное нарушение установленных нашим деспотом «Правил», и краешком глаза я заметил, как сжались за спиной капитана кисти его сомкнутых рук. При таком раскладе медлить было неразумно. Поэтому я пожелал лейтенанту всего хорошего и убрался с мостика. Не скрою, я испытал облегчение, оказавшись наконец в моей клетушке, где обнаружил, ни много ни мало, что у меня все еще не прошла дрожь в руках! Я сел и некоторое время сидел, переводя дух и выжидая, когда мой пульс придет в норму.
Успокоившись окончательно, я опять вернулся мыслями к капитану с намерением предугадать возможное направление его дальнейших действий. Разве деятельность государственного мужа не зависит целиком и полностью от его умения целенаправленно влиять на судьбы других людей; и разве умение это не прямо вытекает из его способности предугадывать их поведение? Вот, подумал я, прекрасный случай проверить мое незрелое мастерство и самому убедиться — успех это или же провал? Как будет интересующее меня лицо реагировать на мой намек? Намек не слишком тонкий; но, с другой стороны, подумалось мне, судя по его вопросам, чересчур прямым и бесхитростным, он по сути своей создание довольно примитивное. Возможно, он пропустил мимо ушей мое искусно рассчитанное упоминание мистера Преттимена и его скандальных идей. Однако же я не сомневался, что упоминание о дневнике заставит его окинуть мысленным взором весь ход нашего совместного плавания и призадуматься, как сам он будет выглядеть в беспристрастном повествовании о нашем походе, — по вкусу ли ему придется собственный портрет? Рано или поздно он споткнется, и пребольно, об историю с Колли и припомнит, как обошелся с беднягой. Он должен понять, что, даже если я сам и подтолкнул его к этому, все равно в своей неоправданной враждебности к несчастному Колли он выставил себя жестоким самодуром.
И, поняв это, как он поведет себя? Как повел себя я, когда Саммерс открыл мне глаза на мою долю вины и ответственности в этой злосчастной истории? И тут я попробовал разыграть одну-другую воображаемую сцену на подмостках нашего плавучего театра… Я рисовал в своем воображении, как Андерсон спускается с мостика и заходит в наш коридор с самым безразличным видом, чтобы ничем не выдать своего интереса к священнику. Весьма вероятно, он задержался бы возле выцветших «Правил» своего собственного сочинения, якобы еще раз сверяясь с какими-то строчками, выведенными умелой рукой писаря. Затем, улучив момент, когда поблизости не будет ни души — нет, не так! ему всенепременно понадобятся свидетели, чтобы в моем дневнике появилась соответствующая запись! — он проследует в Коллиеву каюту, затворит дверь, подсядет к койке, поговорит о том о сем, и они расстанутся лучшими друзьями. Да чем Андерсон в наших обстоятельствах не архиепископ — или даже Его Величество король! Да какой Колли не восстанет с ложа, обласканный таким любезным и великодушным обхождением? Капитан доверительно поведает ему, как год-два назад он грешным делом и сам учудил точно такое ребячество…
Нет, этого я не мог себе представить, что правда то правда. Все мои умозрительные построения оставались пустой фантазией, не более того. Не в характере Андерсона было поступать подобным образом. Он мог бы, пожалуй, просто сойти вниз и немного успокоить Колли, отчасти повиниться в собственной резкости, не преминув заметить, что без строгости капитану никак нельзя. Но скорее, он если и сошел бы вниз, то с единственной целью — удостовериться, что Колли и впрямь лежит, неподвижно простертый на своей койке, и тщетно надеяться вернуть его к жизни посредством двух-трех шутливых призывов. А впрочем, он мог и вовсе не пожелать спускаться вниз. Кто я такой, что возомнил себя способным проникнуть в природу этого человека, заглянуть в сокровенные тайники его души и затем, по завершении сего сомнительного опыта, объявить, каким именно курсом поведет его сотворенная им несправедливость? Так я сидел перед раскрытым дневником, немилосердно кляня себя за наивные и дурацкие потуги присвоить себе роль политического интригана, манипулирующего себе подобными. Я вынужден был признать, что мои знания настоящих пружин человеческих поступков, увы, пребывают еще в зачаточной стадии. Даже могучий интеллект в таком деле только подспорье, но не решающая сила. Потребно нечто большее, своего рода кристаллизация опыта, прежде чем человек сумеет верно оценить все последствия при столь многообразных, разветвленных и запутанных обстоятельствах.
А затем — догадывается ли Ваша светлость, что произошло затем? Главное лакомство я приберег напоследок! Он таки сошел вниз. Спустился, голубчик, прямо у меня на глазах, будто повинуясь каким-то магическим чарам. Не волшебник ли я после этого? Пусть еще не волшебник, но, согласитесь, способный ученик! Сказал, что придет, — и он пришел! Сквозь щели в решетчатом дверном оконце я видел, как он решительно спустился вниз, сам чернее тучи, и потом вдруг замер посреди коридора. Медленно поворачиваясь на каблуках, он обводил взглядом одну каюту за другой, и я едва успел отпрянуть от двери — в следующий миг его угрюмый взор скользнул по ней, и я почти готов поклясться, что меня обдало жаром, как от горящего угля. Когда же я осмелился снова приблизить лицо к двери — у меня было такое чувство, будто мне грозит нешуточная опасность, если он вдруг узнает, что я видел его здесь, — он стоял ко мне спиной. Он подошел к двери в обиталище Колли и целую долгую минуту пристально смотрел на нее. Я видел, как он за спиной ударил кулаком одной руки о ладонь другой. Потом досадливо развернулся влево — движением, которое, казалось, говорило: Ну нет, будь я трижды проклят! И с тем он исчез, тяжело загрохотав по трапу. Через несколько секунд я услышал у себя над головой, на мостике, его тяжелые шаги.
Что ж, с известными оговорками, я мог праздновать победу, не правда ли? Я сказал, что он придет, и он пришел. Но если в моем воображении он приходил утешить несчастного Колли, то в действительности он проявил себя либо слишком жестокосердным, либо неискушенным в дипломатической хитрости, чтобы сделать над собой последнее усилие. Чем ближе он подходил к тому, чтобы совладать с душившей его желчной злобой, тем упорнее подступала она у него к горлу. И все же отныне у меня появились некоторые основания для уверенности: мысль о существовании этих записей, над которыми я сейчас тружусь, уже не даст ему покоя. Она будет досаждать ему, как заноза под ногтем. Он еще спустится к нам сюда…
