Оноре Бальзак - Шуаны, или Бретань в 1799 году
Такие мысли — результат недавнего разговора между мадмуазель де Верней и молодым дворянином — пришли им обоим как откровение, и этим оба сделали огромный шаг к сближению, — ведь за симпатией чувств следует симпатия душ. И все же, чем больше они испытывали роковое взаимное тяготение, тем внимательней изучали друг друга — возможно, для того, чтобы невольными расчетами умножить будущие свои наслаждения. Молодой незнакомец, все еще удивляясь глубине мыслей этой странной девушки, вдруг спросил себя, как могло в ней сочетаться столько познаний с такой свежестью и юностью. И тогда он нашел преувеличенным то целомудрие, которое Мари придавала всем своим жестам и позам, открыл в ней чрезмерное желание казаться целомудренной, заподозрил притворство и, рассердившись на себя за свое восхищение этой незнакомой женщиной, решил видеть в ней лишь искусную комедиантку. Он был прав. Как и все девушки высшего света, мадмуазель де Верней становилась тем более скромной, чем более она воспламенялась, и с полнейшей естественностью принимала тот стыдливый вид, каким женщины так хорошо умеют прикрывать свои бурные чувства. Ведь все женщины хотели бы прийти к страсти девственными, и если это не всегда бывает, то самое их притворство все же является почетной данью, которую они приносят любви. Рассуждения эти быстро пронеслись в душе молодого дворянина и обрадовали его. Этот анализ завлекал обоих влюбленных все дальше, и вскоре наш герой вступил в ту фазу страсти, когда мужчина находит в недостатках любимой женщины лишь основания еще больше ее любить.
Мадмуазель де Верней была погружена в раздумье дольше, чем эмигрант: может быть, воображение представило ей более далекое будущее; молодой человек повиновался одному из мимолетных увлечений, которые он, вероятно, уже испытал тысячу раз, а молодая девушка видела перед собой целую жизнь и тешила себя надеждами, создавая ее в мечтах прекрасной, счастливой, исполненной высоких и благородных чувств. Упиваясь своими мечтами, одинаково наслаждаясь и химерами и действительностью, и настоящим и будущим, Мари, действуя инстинктивно, как и всякая женщина, все же попыталась отступить на шаг, чтобы упрочить свою власть над этим юношей. В душе она решила отдаться всем своим существом, но желала уступать лишь постепенно, шаг за шагом; ей так хотелось иметь возможность изменить в прошлом свои поступки, слова, взгляды, чтобы все они соответствовали достоинству женщины, внушившей любовь. Порою глаза ее выражали испуг, когда ей вспоминался недавний разговор, в котором она проявила столько дерзкой смелости. Но, рассматривая отмеченные внутренней силой черты молодого незнакомца, она говорила себе, что могучий человек должен быть великодушным, и с радостью думала, что ей выпала доля счастливее, чем многим женщинам, ибо ее возлюбленный — человек непреклонного характера, человек, приговоренный к смерти, который по собственной воле, рискуя головой, вернулся во Францию вести войну с Республикой. Мысль, что она может безраздельно владеть такой душой, вскоре придала всему иной облик. Всего лишь пять часов прошло с той минуты, когда она искусственной игрой лица и голоса старалась раздразнить чувства этого дворянина, теперь же она одним взглядом могла перевернуть в нем душу, — разница такая же, как между природой мертвой и природой живой. Звонкий смех и веселое кокетство скрыли великую страсть, которая, подобно несчастью, предстала с улыбкой. В том состоянии души, в каком находилась мадмуазель де Верней, внешняя жизнь приняла для нее характер фантасмагории. Карета проезжала через деревни, долины, горы, и ни одна картина не запечатлелась в памяти Мари. Прибыли в Майенну, конвой сменился. Мерль заговорил с ней, она ему ответила. Проехали через весь город, и карета снова покатила по дороге, но лица, дома, улицы, пейзажи, люди проносились, словно неясные образы сновидения. Настала ночь. Мари ехала теперь по фужерской дороге, под алмазным небом, окутанная мягким светом, но не замечала, что небо изменило свой вид, позабыла, что такое Майенна и Фужер, не помнила, куда она едет. Она не могла допустить и мысли, что через несколько часов должна будет расстаться с человеком, которого избрала и для которого, казалось ей, она стала избранницей. Любовь — единственная страсть, не признающая ни прошлого, ни будущего. Если порою Мари и выражала словами какую-нибудь мысль, у нее вырывались фразы, почти лишенные смысла, но в сердце ее возлюбленного они звучали обещаниями любви. На глазах двух безмолвных свидетельниц этой зарождающейся страсти она нарастала с ужасающей быстротой. Франсина знала Мари так же хорошо, как незнакомка знала мнимого виконта де Бована, и по опыту прошлого обе они ждали какой-нибудь грозной развязки. Действительно, скоро им пришлось увидеть конец этой драмы, которую мадмуазель де Верней с такой грустью и, может быть, бессознательно назвала трагедией.
Отъехав около одного лье от Майенны, путешественники услышали за собою бешеный конский топот; вскоре с каретой поравнялся всадник, наклонился к мадмуазель де Верней, и она узнала в нем Корантена. Этот зловещий спутник позволил себе многозначительно подмигнуть ей и ускакал; она же вся похолодела от этого гнусного фамильярного знака, ибо в нем было нечто позорное для нее. Случай этот, видимо, неприятно подействовал на эмигранта и, конечно, не ускользнул от его мнимой матери, но Мари чуть прикоснулась к незнакомцу и посмотрела на него, словно искала приюта в его сердце, как в единственном своем убежище на земле. Лицо молодого человека просветлело, его радостно взволновало это как будто нечаянное движение возлюбленной, открывшее ему силу ее привязанности. Необъяснимый страх изгнал всякое кокетство, и на мгновение любовь сбросила с себя покрывало; оба они умолкли, словно хотели продлить минуту блаженства. К несчастью, с ними была г-жа дю Га, она все видела, все поняла и, как скупец, отсчитывающий гостям куски на пиру, казалось, отмеряла им оставшиеся часы жизни. В упоении счастья влюбленные не замечали, много ли они проехали, не видели, что дорога уже пролегает по глубокой долине Эрне — первой из трех речных долин, где произошли события, послужившие вступлением к нашему повествованию. Но Франсина разглядела в сумраке и указала своим спутникам странные фигуры, которые, словно тени, двигались меж деревьев и в кустах, окружавших поля. Когда карета приблизилась к этим теням, грянул залп, и пули, просвистевшие над головами путешественников, показали, что видение было действительностью. Конвой попал в засаду.
В такой нежданной перепалке капитан Мерль горячо пожалел, что, разделяя заблуждение мадмуазель де Верней о безопасности быстрого ночного путешествия, послушался ее и взял для конвоя лишь около шестидесяти человек. По команде Жерара он тотчас разделил маленький отряд на две колонны, чтобы держать в своих руках обе стороны дороги, и офицеры бегом бросились через поля, поросшие дроком и кустами терновника, решив отразить нападение, не подсчитывая врагов. С безрассудной отвагой синие ринулись в кусты, слева и справа от дороги, и ответили на атаку шуанов сильным огнем по зарослям дрока, откуда раздались выстрелы. Мадмуазель де Верней в первую минуту испуга выпрыгнула из кареты и побежала назад по дороге, подальше от места стычки; но тотчас же устыдилась своего страха и, повинуясь желанию возвысить себя в глазах любимого человека, остановилась и попыталась хладнокровно наблюдать за сражением.
Эмигрант подошел к ней, взял ее руку и прижал к своей груди.
— Мне было страшно, — сказала она, улыбаясь, — но теперь...
В эту минуту ее горничная испуганно крикнула:
— Мари, берегитесь!
Франсина хотела выскочить из кареты, но чья-то сильная рука остановила ее. Она пронзительно закричала, почувствовав тяжесть этой огромной руки, обернулась и умолкла: она узнала Крадись-по-Земле.
— Итак, только вашему страху я обязан открытием тайн, милых моему сердцу! — сказал незнакомец мадмуазель де Верней. — Благодаря Франсине я знаю теперь, что вы носите прелестное имя — Мари! Имя Марии я призывал во всех моих горестях, отныне оно будет на моих устах и в минуты радости, и, произнося это имя, я неизбежно окажусь святотатцем, сочетая в нем религию и любовь. Но разве преступление — молиться и вместе с тем любить?
Они обменялись крепким рукопожатием и долгим взглядом, но от избытка чувств не могли их выразить словами.
— Да вам-то нету здесь никакой опасности, — грубо сказал Франсине Крадись-по-Земле, с каким-то зловещим упреком, прозвучавшим в его хриплом, гортанном голосе, и так подчеркивая каждое слово, что простодушная крестьянка обомлела.
Впервые бедная девушка заметила в его взгляде свирепую жестокость. Сияние луны казалось единственным светом, подходившим для его лица. В ореоле бледных лучей, придающих всему такой фантастический вид, этот приземистый дикарь-бретонец, державший в одной руке колпак, а в другой — тяжелый карабин, походил на гнома, принадлежал скорее миру сказочному, чем реальному. В его нежданном появлении и упреке была какая-то внезапность призрака. Он резко повернулся к г-же дю Га, и между ними завязался торопливый разговор, но Франсина ничего не могла понять: она уже начала забывать нижнебретонское наречие. Г-жа дю Га, видимо, давала шуану какие-то приказания. Короткую свою беседу эта женщина закончила повелительным жестом, указав на двух влюбленных. Прежде чем подчиниться ей, Крадись-по-Земле бросил на Франсину последний взгляд, и в глазах его как будто блеснула жалость; видно было, что ему хочется заговорить с ней, но бретонка знала, что ее возлюбленному приказано молчать. Наконец грубая, словно дубленая кожа шуана собралась на лбу морщинами, брови его сурово сдвинулись. Быть может, он противился вторичному приказу убить мадмуазель де Верней? Лицо его, искаженное гримасой, несомненно, показалось г-же дю Га уродливым, но Франсина смотрела в его блестящие глаза, видела в них почти нежность и по этому взгляду угадала, что женской своей волей она могла бы подчинить себе энергию этого дикаря, и понадеялась, что еще будет властвовать над его грубой душой, заняв в ней второе место после бога.
