Айн Рэнд - Мы - живые
— А… ничего, он просто грязный… извините. Я больше не могу спать по ночам. Кажется, что ночная рубашка липнет к телу. Я так волнуюсь за Виктора. Он приводит в дом таких странных людей. Они не раздеваются в прихожей и стряхивают пепел прямо на ковер. Думаю, что они… коммунисты. Василий ничего не говорит мне. Я боюсь. Я знаю, что он думает… Коммунисты у нас в доме!
— Вы не единственные, — сказала Лидия и покосилась на Киру. Та набивала кристаллики в стеклянную трубку.
— Я пытаюсь поговорить с Виктором, а он отвечает: «Дипломатия — это высшее искусство!» Тяжки грехи наши!
— Ты бы лучше лечила кашель, Маруся.
— О, это ничего! Это от холодной погоды. Все доктора — тупицы. Они не знают, о чем говорят.
Кира пересчитывала в ладони маленькие кристаллики. Она старалась не дышать глубоко, иначе белый порошок больно щипал горло.
Мария Петровна закашлялась:
— Да, Нина Мирская… Вообразите! Не зарегистрировала свой брак даже в советских органах! А ведь ее отец, Господи, упокой его душу, был священником. Они просто спят вместе, как кошки.
Лидия прокашлялась и покраснела.
Галина Петровна сказала:
— Какой стыд! Эта новая «свободная» любовь погубит страну. Но, слава Богу, ничего подобного нет в нашей семье. Некоторые все еще следуют моральным нормам.
Зазвонил звонок.
— Это отец, — сказала Лидия и побежала открывать дверь. Это был Андрей Таганов.
— Извините, могу ли я видеть Киру? — спросил он, стряхивая снег с плечей.
— О!.. Что же, я не могу вам воспрепятствовать в этом, — высокомерно ответила Лидия.
Когда он вошел в комнату, Кира поднялась.
— О, какой сюрприз! — воскликнула Галина Петровна. Руки ее затряслись, и из наполовину наполненной коробочки, которую она держала, посыпались таблетки сахарина. — Да… очень приятно… Ну, как вы поживаете? Ах, я забыла вас представить. Андрей Федорович Таганов. А это — моя сестра, Мария Петровна Дунаева.
Андрей поклонился; Мария Петровна удивленно взглянула на коробочку в руках сестры.
— Можно с вами поговорить наедине, Кира? — спросил Андрей.
— Извините нас, — сказала Кира, — пойдемте сюда, Андрей.
— Я не верю своим ушам, — округлила глаза Мария Петровна, — в твою комнату? Ну почему современная молодежь ведет себя, как… как коммунисты?
Галина Петровна выронила коробочку; Лидия тихонько пнула тетю в лодыжку. Андрей пошел за Кирой в ее комнату.
— У нас нет света. Только фонарь на улице. Садись сюда, на кровать Лидии.
Андрей сел. Она устроилась на расстеленном на полу матраце, напротив него. Рядом с ней, в квадрате света от уличного фонаря, лежала тень Андрея. В дальнем углу, у икон Лидии дрожал маленький красный язычок лампадки.
— Я по поводу сегодняшнего утра, — сказал Андрей, — и Серова.
— Да?..
— Не беспокойся ни о чем. Он не имел права допрашивать тебя. Только я могу выдать разрешение на твой допрос, но никогда этого не сделаю.
— Спасибо, Андрей.
— Я знаю, что ты думаешь о нас. Ты откровенна, но не интересуешься политикой. Для нас ты не опасна, я тебе доверяю.
— Андрей, я не знаю адреса того мужчины.
— Я не спрашиваю тебя о твоих знакомых. Но, пожалуйста, не позволяй им ни во что себя втягивать.
— Андрей, а ты знаешь, кто он такой?
— Давай не будем об этом, Кира.
— Да… Но можно задать тебе один вопрос?
— О чем?
— Почему ты заботишься обо мне?
— Потому что я верю тебе и надеюсь, что мы — друзья. Но не спрашивай, почему я надеюсь на это, — я и сам не знаю.
— Зато я знаю. Это от того… что если бы наши души, которых у нас нет, встретились, — твоя и моя, — они разорвали бы друг друга на кусочки, а потом увидели бы, что корни у них — одни и те же. Не знаю, понятно ли это тебе? Видишь ли, я не верю в душу.
— Я тоже не верю. А что это за корни?
— Ты веришь в Бога, Андрей?
— Нет.
— Я тоже. Но это — мой любимый вопрос. Из тех, что вывернуты наизнанку.
— Как это?
— Ну, если бы я спросила людей, верят ли они в жизнь, они бы не поняли меня. Неудачный вопрос. Он может значить многое, и не значить ничего. Поэтому я спрашиваю, верят ли они в Бога. И если они говорят «да», значит, они не верят в жизнь.
— Почему?
— Любой бог — какой бы смысл ни вкладывали в это слово — это воплощение того, что человек считает выше себя. А если человек ставит выдумку выше самого себя, значит, он очень низкого мнения о себе и своей жизни. Знаешь, это редкий дар — уважать себя и свою жизнь, желать самого лучшего, самого высокого в этой жизни только для себя! Представлять себе рай небесный, но не мечтать о нем, а стремиться к нему, требовать!
— Ты странная девушка.
— Видишь, мы с тобой оба верим в жизнь. Но ты хочешь бороться за нее, убивать и даже умереть ради нее, а я лишь хочу жить ею.
Из-за закрытой двери слышалась музыка Шопена. Это Лидия, отдыхая от счета сахарина, играла на пианино.
— А знаешь, это — прекрасно, — вдруг сказал Андрей.
— Что прекрасно?
— Музыка.
— А я думала, что музыка тебе безразлична.
— Да, но почему-то эта музыка мне нравится, здесь, сейчас. Они сидели в темноте и слушали. Где-то внизу, на улице завернул за угол грузовик. Тонко задрожало оконное стекло. Квадрат света, с тенью Андрея в нем, поднялся с пола, как привидение пронесся по стенам и вновь замер у их ног. Когда музыка умолкла, они вернулись в столовую, где Лидия все еще сидела за пианино.
— Это было прекрасно, Лидия Александровна, — неуверенно сказал Андрей, — не могли бы вы еще поиграть?
— Извините, — сказала она, поспешно вставая со стула, — я устала.
И с видом Жанны д'Арк она вышла из комнаты.
Мария Петровна поежилась в кресле, словно стараясь избежать взгляда Андрея. Когда она закашлялась и Андрей посмотрел на нее, она пробормотала:
— Я всегда говорила, что современная молодежь недостаточно берет пример с коммунистов.
Прощаясь с Кирой у дверей, Андрей сказал:
— Наверное, мне не следует приходить к тебе — это доставляет неудобства твоей семье. Ничего страшного. Я все понимаю. Я ведь увижу тебя в институте?
— Конечно, — ответила Кира. — Спасибо тебе, Андрей, и спокойной ночи.
* * *Лео стоял на крыльце пустого особняка. Он даже не пошевелился, когда услышал шаги Киры, пробиравшейся к нему через сугробы. Он стоял неподвижно, засунув руки в карманы.
Когда она подошла к нему, их глаза встретились. Этот взгляд значил больше, чем поцелуй. Затем его руки стиснули ее с такой дикой силой, словно он хотел в клочья разорвать ее пальто.
— Кира… — вымолвил он.
В его голосе прозвучало что-то странное, пугающее. Она сорвала с него шапку и, приподнявшись на цыпочки, дотянулась до его губ своими. Ее пальцы перебирали его волосы.
— Кира, я уезжаю, — сказал он.
Ее взгляд изменился, притих, голова немного наклонилась к одному плечу, в глазах — вопрос, но не понимание.
— Сегодня ночью я уезжаю. Навсегда. В Германию.
— Лео… — произнесла она.
Глаза ее раскрылись шире, но не были испуганными. Он говорил, словно вгрызаясь в каждое слово, словно сами звуки слов, а не их значение, источали ненависть:
— Я преступник, Кира. Контрреволюционер. Я должен покинуть Россию, прежде чем они доберутся до меня. Я только что получил деньги из Берлина от тети. Мне переправили их контрабандой. Я только этого и дожидался.
— Ты уезжаешь сегодня ночью? — спросила она.
— Да, на лодке контрабандистов. Они вывозят из этой волчьей ямы человеческие тела и отчаянные души, такие как моя. Если нас не обнаружат, то мы доберемся до Германии. Если же нас поймают… не думаю, что всех приговорят к расстрелу, но я еще не слышал, чтобы кого-то помиловали.
— Лео, ты ведь не хочешь покинуть меня.
Он посмотрел на нее скорее с ненавистью, чем с нежностью.
— Иногда мне хочется, чтобы нас поймали и вернули назад.
— Лео, я поеду с тобой.
Он не удивился.
— Ты отдаешь себе отчет, какому риску ты себя подвергаешь? — Да.
— Ты знаешь, что рискуешь жизнью, если мы не сумеем собраться до Германии, да и если сумеем — тоже?
— Да.
— Аодка отходит через час. Это далеко. Нужно ехать немедленно. На сборы времени у тебя нет.
— Я готова.
— Нельзя никому ничего говорить, даже попрощаться по телефону.
— Мне не нужно ни с кем прощаться.
— Хорошо. Пойдем.
Он подобрал шапку и, не говоря ни слова, быстро зашагал к улице, не глядя на нее, не замечая ее присутствия. Он остановил сани и назвал извозчику адрес. Острые полозья врезались в снег, а злой ветер вцепился в их лица.
Они завернули за угол, проехали обвалившийся дом; занесенные снегом кирпичи были разбросаны по всей улице. Свет от фонаря, стоящего за домом, проникал в пустые комнаты, освещая каркас железной кровати, который болтался, зацепившись за что-то наверху. Продавец газет выкрикивал грубым голосом: «„Правда“!.. „Красная газета“! Покупайте!»
