Казимеж Тетмайер - Панна Мэри
— Тьфу! — мысленно плюнула Мери.
И раз вечером, — да, вчера, — случилось так, что Мэри встретилась с Стжижецким одна. Один из друзей Чорштынского сделал какую-то серьезную аферу, был назначен суд чести, и Чорштынский должен был пойти на заседание суда, назначенное вечером. Они были приглашены на вечер, где должен был быть Стжижецкий. Чорштынский, не желая нарушать безмолвного договора, поцеловал жену, уже одетую для вечера, в лоб и в руку и поехал на заседание.
А Мэри поехала на раут.
Сначала она почувствовала себя гораздо более стесненной, чем когда в соседней гостиной сидел ее муж, как это бывало обыкновенно.
Но это продолжалось недолго. Она сказала про себя: я ведь не провинциальная курочка, и решила действовать.
Только не слишком заметно, не слишком сразу, не «пользуясь отсутствием мужа» — так могут поступать «только выскочки или кокетки». Но не надо было быть и холоднее, чем всегда. Мэри была как всегда, — но только для людей; ее глаза нашли возможность намекнуть Стжижецкому на то свободное место, которое образовалось между ними.
И он это заметил.
Тогда Мэри повела его дальше — и он пошел. И вдруг она шепнула ему:
— Я люблю вас.
Ее бросило в жар и в холод, но ведь ей — все можно. Ведь только раз!..
Потом она смело взглянула в глаза Стжижецкому. Надо было действовать смело и энергично, не играть «девочку»…
Стжижецкий смотрел на нее с тревожным вопросом в глазах, не удивленный, а как бы испуганный.
«Боится… ладно… — подумала Мэри. — Он слаб — и покорится. Он будет моим».
Перед ней заблестел ореол победы.
Стжижецкий? Нет! Победа над жизнью, над судьбой, над волей судьбы! Будет то, чего она хочет.
В эту минуту Стжижецкий превратился в ее глазах в ничто, почти исчез. В эту минуту дело было не в нем — он со всем своим талантом был слишком маленькою величиной для Мэри. Он был барьером, через который перескакивает прекрасный наездник, чтобы очутиться в широком поле, достойном его коня и его груди.
* * *Мэри бросилась на шею Стжижецкому, плача и прижимаясь к нему, как ребенок. Бежали часы. Начинало темнеть.
— Мэри, Мэри! — позвал Стжижецкий, приходя в себя, — у тебя может выйти неприятность. Смотри, уже темно.
— Ах, мне все равно! Не буду с ним жить!
— Мэри, опомнись.
— Когда едешь?
— В двенадцать, курьерским.
— Зачем едешь? Не хочешь, чтобы дальше было, по крайней мере, так, как до сих пор?
— Боюсь, Мэри. Это могло бы стать несчастьем для всех нас.
— Боишься за себя?
— И за тебя и за себя. Я люблю теперь только одно: мое искусство и мою славу. Больше ничего.
— Женщины уже не будешь любить?
— Думаю, нет.
Мери на минуту задумалась.
— Правда, если ты не полюбил меня, которую любил раньше, после того, что я тебе дала, не будешь уже больше любить. Но ты можешь привязаться, нуждаться в ней.
— Будь здорова, Мэри. Тебе уже давно пора.
— До свиданья!
* * *Входя в столовую, Мэри посмотрела на стенные часы. Было семь. Муж сидел за столом уже верно около получаса, т. е. с тех пор как было подано на стол.
— Ждал тебя, — сказал, вставая. — Но что с тобой? Ты плакала?
— Нет.
— Мне показалось. Где ты была так долго, если смею спросить?
— У меня было дело.
— Коротко. Можно узнать, какое?
Мэри выпрямилась и стояла в вызывающей позе перед мужем. Почувствовала в себе такое возмущение, такую ненависть к этому спортсмэну, что перестала его бояться. И, смотря ему прямо в глаза, сказала с ударением:
— Разве я когда нибудь спрашивала о твоих делах?
Чорштынский понял и, несмотря на уменье владеть собой, покраснел, но почувствовал в то же время, что здесь что-то рвется и что надо сразу затянуть подводья, чтобы потом не было слишком поздно и трудно.
Он тоже выпрямился, нахмурил брови, посмотрел вызывающе в глаза Мэри и сказал властно:
— Прошу тебя, как муж, Мэри, скажи, где ты была?
— По какому праву?
— По праву мужа.
Мэри рассмеялась:
— Успокойся, мой друг, ведь не мое приданое ходит по вертепам, а я.
Чорштынский побледнел, у него не хватило вдруг слов, а Мэри издевалась дальше:
— Успокойся, дорогой, успокойся, мой супруг. В этом году получишь дважды по пятьдесят тысяч ренты, в будущем, может быть, в три и в четыре раза больше! Это будет зависеть…
— От того, удастся ли твоему отцу надуть на железнодорожных акциях! — крикнул Чорштынский, срываясь с кресла, бледный, как стена, с сверкающими глазами.
— Молчи, ты! — крикнула Мэри.
— Ты молчи! — бросил ей Чорштынский.
— Голыш!
— Жидовка!
Мэри хлопнула дверью и выбежала из комнаты.
Кровь бунтовала в груди. Как сумасшедшая бегала она по комнате. Закусила губы и сжала кулаки.
— Отмстить! Развестись! Выкинуть его на мостовую! На мостовую! На мостовую! — без конца повторяла это слово, упивалась им: на мостовую! на мостовую!.. Прикажет лакею спустить его с лестницы. Ведь это ее лакей, не его, она ему платит. Голыш! Попрошайка! Нищий! На мостовую! На мостовую! Отомстить! Отомстить!
Отомстить…
А что потом?
Потом что?
Остаться в этом громадном дворце, в этой пустоте совсем одной, с ребенком, которого она не любит…
Остаться совсем одной, без него, без того, единственного, которого любит, боготворит, желает, хочет, без которого жить не может, и которого могла иметь, могла, могла!
О, проклятие!
Потому что могла его иметь, могла, могла, могла!
Он мог быть ее, мог ей принадлежать, могла каждый день засыпать в его объятиях и каждый день в них просыпаться!..
Могла, могла, могла!..
Кровь заалела на закушенных губах Мэри.
Могла…
И она — она чего-нибудь не в состоянии сделать?
Но почему?
Стжижецкий ее не любит? Это ничего!
Будет его любовницей: лучше, прекраснее не найдет. Должен ее полюбить, должен так к ней привыкнуть, чтобы без нее не обходиться; убедит его, завоюет его, покорит себе. То, что сегодня произошло между ними, это пустяки.
Значит, только потому, что между ними стоит эта жердь с англизированным лицом, в галстуке из Парижа, в костюме из Вены, в ботинках из Лондона, с манерами англичанина, с выговором француза, с обращением, старательно скопированным с разных английских лордов, французских маркизов и австрийских графов, встреченных им в жизни, эта фотография заграничной аристократии! Потому, что между ними стоит этот голыш, которого она вытащила из долгов и который заплатил за это своим именем? Поэтому? Тьфу! Имя Стжижецкого теперь громче, чем когда-либо имя всех Чорштынских вместе взятых, даже тогда, когда носили свои доспехи, которые надо было выкупить у Файкелеса. Он, он, такой, может ей в чем-либо помешать?!..
Ха! ха! ха!
Громко рассмеялась.
Впрочем, дольше с ним жить невозможно. Пусть первая попавшаяся жидовка даст себя мучить ради имени, не она! Раз порвано «немое соглашение», раз вырвалось то, что они заглушали в себе ради взаимного интереса, то начнется борьба на жизнь и смерть. И это будет ее судьба? За все миллионы ее отца, за ее красоту, молодость, ум? О, нет!
Чорштынский, граф Чорштынский пойдет прочь, ребенка возьмут родители, а она пойдет по свету с ним, с Стжижецким, за лаврами, за славой, в широкую, большую жизнь, полную, беспокойную, широкую жизнь… С ним, с ним!..
Убежит…
Родители простят ей все: слишком ее любят. До людей ей нет дела. Убежит, поедет за Стжижецким, поедет за ним всюду. И он полюбит ее, должен полюбить!..
Убежит сейчас, сегодня; поедет на том же поезде.
Паспорт был под рукой, все дело в деньгах. Они были заперты в вертгеймовской кассе, стоявшей в одной из комнат ее мужа. У нее был свой ключ, но надо было идти туда, в его… в «его апартаменты». Под рукой у нее было всего несколько десятков рублей на текущие расходы.
Колебалась. Ей представилась твердая, упругая фигура Чорштынского.
Но, нет! Это должно удасться!
Осторожно, тихо стала она подвигаться через комнаты. Приложила ухо к дверям. Было тихо. Верно, вышел.
Вошла.
Быстро открыла кассу и взяла деньги, бумаги, золото, все, что было. Предполагала, что в этой кассе должно быть до десяти тысяч.
Заперла кассу и хотела выйти. В это время Чорштынский стал поперек дороги.
У него было холодное и спокойное, как всегда, лицо, и он был, по-видимому, мирно настроен, но его так удивило присутствие жены около кассы, что задержался и остановился.
— Что ты делаешь, Мэри? — спросил. Не ответила.
Чорштынский попробовал улыбнуться:
— Сердишься?
— Прошу пустить меня, — сказала Мэри, стараясь скрыть страх и дрожь.
— Ну, сердишься, Мэри? — повторил Чорштынский, опять заставляя себя улыбнуться.
— Но что это? Ты взяла деньги?
Мэри ядовито прикусила губу:
— Если это ваши…
