Жюль Ромэн - Преступление Кинэта
Он пожирает ее глазами, в первый раз в жизни. Он находит ее красивой, доброй, желанной. Он открывает в ней глубокую нежность, дали, уже пьянящие, даже если в них сокрыты только окольные пути и полумрак тайной дружбы.
— Милый, милый друг, — шепчет он. — Моя дорогая Мари. Вот такие четверть часа, время от времени. Больше я не прошу ни о чем.
Она смотрит на него. Губы ее слегка дрожат. Годами с ней никто не говорил так. И человек, заговоривший с ней так — Саммеко. Она знает все черточки его лица, интонации голоса, начинающуюся лысину, легкую проседь на висках, его излюбленные идеи, его вкусовые прихоти. Ей казалось, что она знает его до последних пределов. Но нет, она его не знала. Ей казалось несомненным, что он никогда не будет для нее опасен. А теперь он, может быть, более опасен, чем какой-нибудь неизвестный. Неизвестный неизвестен целиком. Самый избыток неизвестности, носителем которой он является, заставляет тебя занять оборонительную позицию. Если даже он как будто сразу одерживает победу, ему долго еще приходится наталкиваться на целую серию невидимых укреплений, за которые не перестает прятаться женщина. Но когда появляется Саммеко со своим привычным обликом и некоторым количеством неизвестности под мышкой, то никакое удивление не помешает дать дорогу и ему самому, и его багажу. Ты будешь для него знакомой дорогой, по которой можно идти быстро.
Он встает. Целует руку Мари де Шансене. Она ее не отнимает. У них чувство, что они молодеют вместе. Мышино-серый и бледнорозовый будуар, домашнее платье, интимные ароматы, свет улицы Моцарта образуют шелковую сеть; в эту сеть нечаянно попадает будущее, о котором никто не думал, которое подобно птице, влетевшей в окно. Мари отлично сознает, что она может еще одним жестом высвободить его. Но охота дать отпор, как и способность принять решение в ней парализованы.
XV
ВСТРЕНА ЖЕРФАНЬОНА И ЖАЛЭЗА. ОДИНОЧЕСТВО ГЮРО
«Он сказал мне: „Загляните опять в будущий вторник утром“. Часа он не назначил. Но в это время у меня много шансов застать его».
Жерфаньон здоровается со швейцаром, стоящим у наружных дверей, проходит через маленький двор, смотрит на фасад и лишний раз спрашивает себя, действительно ли он безобразен. (Он почти уверен в этом. Но человек, последние годы которого протекли в обстановке провинциального лицея и казармы, не склонен слишком строго судить фасад Высшего Нормального училища.)
Он останавливается в большом вестибюле, против помещения сторожа.
— Да, г. Дюпюи в училище. Но не у себя в кабинете. Я видел, как он прошел туда, направо, с каким-то господином. Нет, не вздумайте бежать за ним. Вероятно, они поднялись наверх. Можете подождать. Он, наверное, зайдет сюда, провожая посетителя.
В этот миг молодой человек, смотревший сквозь оконное стекло на двор, оборачивается, приближается. Он меньше ростом, чем Жерфаньон. У него тонкое, довольно бледное лицо, глаза, цвета которых Жерфаньон не разбирает; они смущают его, потому что сейчас их оживляет некоторая ирония. Правда, ирония доброжелательная.
— Здравствуйте, — говорит он. — Вы к Дюпюи?
— Да.
— Мне кажется, вы его дождетесь. По-видимому, он показывает училище какому-то постороннему лицу. Вы знаете его?
— Конечно. Я уже даже был у него на прошлой неделе.
— Вы новичок?
— Да.
— Теперь я припоминаю ваше лицо. Я видел вас несколько раз во время конкурса. 1907 год, не правда ли?
— Да, да.
— Очевидно, мы вместе сдавали историю. Меня зовут Жалэз, Пьер Жалэз.
— Жалэз? Вы прошли одним из самых первых. Меня зовут Жерфаньон. Жан Жерфаньон. Я прошел очень скверно, двадцать шестым.
— Скажите… у вас и во время экзаменов была уже такая борода?
— Нет. Она была гораздо короче. Я отпустил ее на военной службе.
— Сегодня я пришел взглянуть на учебные комнаты. Вы уже осматривали их?
— Нет.
— За исключением одной или двух, они совершенно одинаковы. Не хотите ли заглянуть в них, пока не вернулся Дюпюи?
— Разумеется, хочу.
Они пошли по коридору направо, потом свернули налево.
— Впрочем, учебная комната сама по себе не имеет значения. Весь вопрос в том, с какими людьми придется заниматься в ней. И это очень важно.
— На сколько человек рассчитана учебная комната?
— Увеличив прием, они стали теснить студентов… Кажется, на пятерых по крайней мере… Вот довольно большая комната… Вероятно, все они одного размера… Но я покажу вам другую. Хотите? Из нее лучше вид; больше простора.
Каждая учебная комната первого курса представляла собою помещение в три с половиной метра ширины на пять метров длины. Потолки были высокие. Меблировка состояла из четырех или пяти прямоугольных столов, такого же количества стульев и двух рядов маленьких висячих шкафов, укрепленных на боковых стенах. Один из углов был занят большим круглым калорифером. Все это напоминало заброшенную канцелярию какого-нибудь министерства. Тем не менее, каждый раз, как открывались двери одной из учебных комнат, из них вырывалась какая-то психическая струя, по существу вовсе не тягостная. Когда живешь в деревне и входишь в фруктовый склад, пусть даже пустующий, самый запах его навевает радость и представление об изобилии. Здесь воздух был напоен дыханьем юных мыслей, которое является несравненным укрепляющим средством. Несмотря на бюрократическую унылость этих стен, перспектива жить здесь нисколько не пугала.
— А разве нам разрешается выбирать учебные комнаты? — спросил Жерфаньон.
— Не думаю, чтобы здесь были очень строгие правила. Мы можем заключать между собою полюбовные соглашения. Кажется, в первую голову право выбора предоставляется старосте. Не знаю. Да и наплевать. Лишь бы составилась приличная компания.
— Вы уже говорили об этом с кем-нибудь из студентов?
— В принципе решено, что со мною будут заниматься еще двое товарищей, окончивших лицей Кондорсе. Один из них очень славный. Между прочим, он экстерн, но работать намерен в учебной комнате. Другого нам предстоит видеть очень редко. Во-первых, он тоже экстерн, а во-вторых, это очень шикарный молодой человек, из аристократической семьи… Прослушав лекции и зайдя в библиотеку, он будет спешить в свой собственный рабочий кабинет. Наведываться к нам он собирается раз в триместр.
— А вы не экстерн?
— Несмотря на то, что семья моя в Париже… нет. По крайней мере, на этот год. Хочу испробовать режим училища. По разным соображениям. И прежде всего, чтобы иметь больше свободы.
— Здесь в самом деле так свободно?
— Да, по-моему. Все, что мне говорили об училище, подтверждает это. Вы тоже будете жить здесь? Ваша семья в провинции?
— Сейчас я живу у дяди. Но вообще об этом не может быть и речи. Нет. Я буду жить здесь.
— Из какого вы лицея?
— Из Лионского.
— Вы один?
— Да. Другой… Но…
— Но без него вы обойдетесь!
— Именно.
Молодые люди замолчали. Они испытывали друг к другу живейшую симпатию. Но запрещали себе слишком быстро поддаваться ей и особенно допускать вульгарную легкость в ее проявлениях. Оба они, хоть и в разной степени, были склонны к энтузиазму и в то же время питали крайнее отвращение ко всякой попытке симулировать энтузиазм, ко всякой видимости его, ко всякой фальшивой монете. Они предпочитали казаться холодными. К тому же они знали, что известная доза сдержанности и критического подхода в начале знакомства не мешает зарождению настоящей дружбы, что это даже страхует дружбу от возможных разочарований и проводит грань между нею и отношениями просто приятельскими. Вот почему каждый из них добросовестно старался уловить неприятные и даже смешные стороны другого.
«Его провинциальный говор немного раздражает меня, — думал Жалэз. — Правда, он еще может научиться говорить, как следует. И, по-моему, у него неповоротливый ум. Наверное, он не в курсе современной жизни. О чем мы будем разговаривать?»
«У него немного чересчур насмешливый взгляд, — думал Жерфаньон. — Интонации его голоса минутами меня тревожат. Он старается не показать этого, но сознание собственного превосходства в нем сильно чувствуется. Едва ли мне захочется быть откровенным с ним».
Наконец, Жалэз прервал молчание:
— Хотите присоединиться к нашей группе?
Жерфаньон, рассчитывавший на это предложение, жаждавший его, постарался ответить как можно менее восторженно:
— Если вы полагаете, что я не буду лишним и ваши товарищи согласятся…
— Они возражать не станут. Да ведь и жить здесь будем только мы, и именно нам предстоит выносить всю тяжесть совместной жизни. Следовательно, мы тут наиболее заинтересованные лица. Я постараюсь закрепить за нами эту комнату. Что вы на это скажете?… А теперь не вернуться ли нам? Вероятно, Дюпюи уже спустился вниз… Вы намерены долго говорить с ним?
