Оноре Бальзак - Сельский священник
Он умолк и, глухо зарычав, вцепился руками в сутану священника.
— Уходите, — тихо сказал г-н Бонне удрученным женщинам.
Жан услыхал эти слова, поднял голову, взглянул на мать, на сестру и поцеловал им обеим ноги.
— Простимся, не приходите больше. Оставьте меня с господином Бонне, не тревожьтесь теперь обо мне, — сказал он, обнимая мать и сестру так, словно хотел вложить в объятие всю свою душу.
— Можно ли после этого жить? — сказала Дениза матери, когда они подошли к воротам тюрьмы.
Было около восьми часов вечера. У выхода они увидели аббата де Растиньяка, который спросил их о состоянии узника.
— Он, без сомнения, примирится с богом, — ответила Дениза. — Если раскаяние еще не наступило, то оно близко.
Епископу было тут же доложено, что церковь восторжествует и осужденный пойдет на казнь, исполненный самых поучительных религиозных чувств. Епископ, у которого находился в это время королевский прокурор, высказал желание увидеть кюре. Г-н Бонне появился в епископском дворце только после полуночи. Аббат Габриэль, несколько раз совершивший путь от дворца к тюрьме, счел необходимым усадить кюре в карету епископа: несчастный священник был в таком изнеможении, что едва держался на ногах. Мысль о предстоящем ему завтра тяжком дне, внутренняя борьба, происходившая у него на глазах, зрелище полного бурного раскаяния, разразившегося, когда его мятежному духовному сыну открылся, наконец, высший счет вечности, — все эти потрясения лишили сил г-на Бонне, чья легко возбудимая, нервная натура мгновенно настраивалась в лад несчастьям ближнего. Подобные прекрасные души так горячо воспринимают переживания, беды, страсти и муки того, в ком принимают они участие, что сами начинают их испытывать с необычайной остротой и таким образом постигают всю силу и глубину чужих чувств, ускользающую порой от людей, ослепленных влечением сердца или приступом горя. В этом смысле священник, подобный г-ну Бонне, является художником, который чувствует, а не судит.
Когда кюре очутился в салоне епископа, в обществе обоих старших викариев, аббата де Растиньяка, г-на де Гранвиля и главного прокурора, он понял, что от него ждут каких-то сообщений.
— Господин кюре, — спросил епископ, — добились ли вы каких-либо признаний, которые могли бы доверить правосудию и помочь ему, не нарушая тем своего долга?
— Монсеньер, для того, чтобы дать отпущение грехов несчастному заблудшему агнцу, я не только ждал полного и искреннего раскаяния, угодного церкви, но также потребовал возвращения денег.
— Забота о возвращении денег и привела меня к монсеньеру, — вступил в разговор главный прокурор. — Возможно, при этом выяснятся темные места в ведении дела. Тут, несомненно, есть сообщники.
— Мною не руководили интересы правосудия земного, — возразил кюре. — Я не знаю, где и когда будут возвращены деньги, но это будет сделано. Призвав меня к одному из моих прихожан, монсеньер поставил меня в независимое положение, которое дает всякому кюре в пределах его прихода такие же права, какими пользуется монсеньер в своей епархии, за исключением случаев, требующих церковной дисциплины и послушания.
— Прекрасно, — сказал епископ. — Но речь идет о добровольных признаниях, которые мог бы сделать преступник перед лицом правосудия.
— Мое назначение — возвратить заблудшую душу богу, — ответил г-н Бонне.
Господин де Гранкур слегка пожал плечами, но аббат Дютейль склонил голову в знак одобрения.
— Ташрон, очевидно, хочет спасти особу, которую могли бы опознать при возвращении денег, — сказал главный прокурор.
— Сударь, — возразил кюре, — я не знаю решительно ничего, что могло бы опровергнуть или подтвердить ваши подозрения. К тому же тайна исповеди нерушима.
— Итак, деньги будут возвращены? — спросил представитель правосудия.
— Да, сударь, — ответил представитель бога.
— Этого для меня достаточно, — заявил главный прокурор, считавший полицию достаточно искусной, чтобы получить нужные сведения, как будто страсти и личный интерес не бывают искуснее любой полиции.
На третье утро, в базарный день, Жана-Франсуа отправили на казнь, как хотели того набожные и политически благонадежные души Лиможа. Исполненный смирения и благочестия, он с жаром целовал распятие, которое дрожащей рукой протягивал ему г-н Бонне. Все глаза были устремлены на несчастного юношу, подстерегая каждый его взгляд; все ждали, не посмотрит ли он на кого-нибудь в толпе или на какой-нибудь дом. Но сдержанность не изменила ему до конца. Он умер смертью христианина, принеся полное раскаяние и получив отпущение грехов.
Бедного монтеньякского кюре унесли от подножия эшафота без сознания, хотя он и не видел зловещей машины.
На следующую ночь, остановившись среди дороги, в пустынном месте на расстоянии трех лье от Лиможа, обессилевшая от горя и усталости Дениза начала умолять отца, чтобы он разрешил ей вернуться в Лимож вместе с Луи-Мари Ташроном, одним из ее братьев.
— Что еще тебе нужно в этом городе? — нахмурив лоб и сдвинув брови, резко спросил отец.
— Батюшка, — шепнула она ему на ухо, — нам нужно не только заплатить адвокату, который защищал его, но и вернуть спрятанные им деньги.
— Да, это верно, — ответил честный человек и протянул руку к кожаному кошелю.
— Нет, нет! — воскликнула Дениза. — Он больше не сын вам. Не тот, кто проклял его, а те, кто его благословил, поблагодарят адвоката.
— Мы будем ждать вас в Гавре, — сказал отец.
На заре Дениза и ее брат, никем не замеченные, вернулись в город. Когда позднее полиция узнала об их приезде, ей так и не удалось выяснить, где они скрывались. Около четырех часов утра, крадучись вдоль стен, Дениза с братом пробрались в верхний Лимож. Бедная девушка смотрела в землю, боясь встретиться с глазами, которые могли видеть, как упала голова ее брата. Разыскав г-на Бонне, который, невзирая на свою крайнюю усталость, согласился стать отцом и опекуном Денизы в этом деле, они отправились к адвокату, жившему на улице Комедии.
— Здравствуйте, бедные мои дети, — сказал адвокат после того, как приветствовал г-на Бонне, — чем могу вам служить? Вы, может быть, хотите просить, чтобы я затребовал тело вашего брата?
— Нет, сударь, — ответила Дениза, залившись слезами при этой мысли, которая раньше не приходила ей в голову. — Я вернулась, чтобы расплатиться с вами, если только можно оплатить деньгами долг вечной признательности.
— Присядьте же, — сказал адвокат, спохватившись, что Дениза и кюре стоят.
Отвернувшись, Дениза вытащила из-за корсажа два билета по пятьсот франков, приколотые булавкой к ее рубашке, и, протянув их адвокату, села на стул. Кюре бросил на адвоката сверкающий взгляд, который, впрочем, тут же смягчился.
— Оставьте, оставьте эти деньги себе, бедная девочка! Даже богачи не платят так щедро за проигранное дело.
— Сударь, — ответила Дениза. — я не могу послушаться вас.
— Значит, деньги не ваши? — быстро спросил адвокат.
— Простите, — ответила она, взглянув на г-на Бонне, словно желая узнать, не рассердился ли господь на эту ложь.
Кюре не поднял глаз.
— Ладно! — сказал адвокат, оставляя себе один билет в пятьсот франков, а другой протягивая кюре. — Я поделюсь с неимущими. А вы, Дениза, дайте мне взамен этих денег — ведь теперь-то они мои — ваш золотой крестик на бархатной ленточке. Я повешу его у себя над камином в память о самом чистом и добром девичьем сердечке, какое мне случалось встретить за всю мою адвокатскую жизнь.
— О, я отдам его так, без денег! — воскликнула Дениза, снимая и протягивая ему крестик.
— Ну, что ж, сударь, — сказал кюре, — я возьму эти пятьсот франков затем, чтобы перенести тело бедного мальчика на монтеньякское кладбище. Бог, конечно, простил его, и Жан сможет восстать вместе со всей моей паствой в день страшного суда, когда праведники и раскаявшиеся грешники будут призваны одесную отца.
— Согласен, — сказал адвокат.
Он взял Денизу за руку и привлек к себе, чтобы поцеловать ее в лоб; но на самом деле у него была другая цель.
— Дитя мое, — прошептал он, — ни у кого в Монтеньяке нет билетов по пятьсот франков. Немного их и в Лиможе. Без банкового учета никто их не получает. Значит, деньги эти вам кто-нибудь дал. Вы не скажете, кто их дал, и я вас об этом не спрашиваю. Но выслушайте меня: если у вас остались еще в городе дела, касающиеся бедного вашего брата, будьте осторожны! За господином Бонне, за вами и вашим братом неотступно будут следовать сыщики. Всем известно, что семья ваша уехала. Как только узнают, что вы здесь, за вами начнут наблюдать, незаметно для вас самих.
— Увы! — сказала она. — Больше мне здесь делать нечего.
«Она осторожна, — подумал адвокат, провожая Денизу. — Ее научили, но она и сама неглупа».
В последних числах сентября, в теплый, словно летний день епископ давал обед городским властям. Среди приглашенных были королевский прокурор и прокурор суда. Горячие споры оживляли общество, и вечер затянулся несколько дольше обычного. Играли в вист и в триктрак — любимую игру всех епископов. Около одиннадцати часов королевский прокурор вышел погулять на верхнюю террасу. Остановившись на углу, он заметил свет на острове, который однажды вечером привлек внимание аббата Габриэля и епископа, одним словом, на острове Вероники. Этот огонек напомнил ему о до сих пор не выясненной тайне преступления, совершенного Ташроном. Прокурор недоумевал, кому понадобилось зажигать в такой час огонь на реке. Внезапно та же догадка, что поразила епископа и его секретаря, вспыхнула в его сознании так же ярко, как пылавший вдали костер.
