Кнут Гамсун - Голод (пер. Химона)
Я не былъ боленъ, но я чувствовалъ себя ужасно утомленнымъ, снова появилась испарина. Я хотѣлъ отправиться на Сторторфъ, чтобы тамъ немного отдохнуть; но путь былъ далекъ и утомителевъ; тѣмъ не менѣе я все-таки почти добрался до него и стоялъ на углу рынка и рыночной улицы. Потъ, катившійся съ меня, замутнилъ мои очки и ослѣпилъ меня; я остановился, чтобъ протереть ихъ. Я не замѣтилъ, гдѣ остановился, и услышалъ страшный шумъ вокругъ себя.
Вдругъ раздается холодный, пронзительный окрикъ: «берегись!» Я слышу крикъ, слышу его совершенно ясно, дѣлаю нервное движеніе въ сторону, дѣлаю шагъ впередъ, настолько скоро, насколько позволяютъ мнѣ мои слабыя ноги. Чудовищная телѣга съ хлѣбомъ проѣзжаетъ мимо меня и задѣваетъ колесомъ за пиджакъ. Если бъ я дошелъ немного скорѣй, она бы миновала меня.
Я бы могъ это сдѣлать быстрѣе, немного быстрѣй, если бы я напрягъ свои силы. Дѣлать было нечего, нога болѣла, нѣсколько пальцевъ были раздавлены; я чувствовалъ, какъ они судорожно сжались въ сапогѣ.
Кучеръ съ трудомъ остановилъ лошадей, обернулся и освѣдомился съ испугомъ, что случилось. Ну, вѣдь могло бытъ хуже, это было не опасно… я не думаю, чтобъ что-нибудь было переломлено.
Насколько могъ скоро, доплелся я до скамейки; меня пугали обступившіе и глядѣвшіе на меня зѣваки. Въ сущности вѣдь это не смертельный ударъ; если мнѣ было суждено неcчастіе, то я избѣгъ его удивительно счастливо. Самое скверное было то, что порвался сапогъ на носкѣ. Я поднялъ ногу и увидѣлъ въ отверстіе кровь. Ну, что дѣлать, вѣдь это случилось не съ умысломъ; вѣдь у кучера не было намѣренія причинить мнѣ вредъ, у него самого былъ такой смущенный видъ. Если бъ я попросилъ у него хлѣба съ телѣги, онъ далъ бы мнѣ. Онъ, вѣроятно, съ радостью бы это сдѣлалъ. Награди его Богъ за эту готовность!
Голоденъ я былъ ужасно и просто не зналъ, гдѣ мнѣ найти себѣ мѣсто; я метался на своей скамейкѣ и подобралъ колѣнки подъ самую грудь. Когда совсѣмъ стемнѣло, я доковылялъ до ратуши. Богъ вѣстъ, какъ я туда попалъ и сѣлъ на край балюстрады. Я вырвалъ карманъ изъ своего пиджака и началъ его жевать какъ-то безцѣльно, мрачно глядя въ пространство. Я слышалъ, какъ дѣти играли вокругъ меня, и ловилъ инстинктивно каждый шагъ прохожаго внизу; въ головѣ моей не было ни одной мысли.
Вдругъ мнѣ пришло въ голову, что я могу пойти на базаръ и попросить кусокъ сырого мяса. Я спустился съ террасы около первой мясной лавки, топнулъ ногой и, сдѣлавъ жестъ, какъ-будто отгоняю собаку, нахально обратился къ первому попавшемуся мяснику.
— Не будете ли вы такъ добры дать мнѣ какую-нибудь кость для моей собаки, только одну кость, безъ мяса только, чтобъ было у нея что нибудь въ зубахъ!
Я получилъ кость, превосходную бѣленькую кость, на которой было еще немножко мяса, и сунулъ ее въ карманъ. Я благодарю мясника съ такимъ жаромъ, что онъ удивленно смотритъ на меня.
— Не стоитъ благодарности, — говоритъ онъ.
— Нѣтъ, не говорите такъ, — пробормоталъ я, — это очень любезно съ вашей стороны.
Я поднялся опять наверхъ, мое сердце сильно билось.
Я прокрался въ кузнечный проходъ, въ самую глубь, въ какой-то задній дворъ. Нигдѣ не было видно свѣта; было такъ пріятно темно вокругъ меня; здѣсь я принялся глодать свою кость.
Она не имѣла никакого вкуса, но она сильно пахла кровью, и меня затошнило. Я снова попробовалъ; если это только останется въ желудкѣ:, то окажетъ свое дѣйствіе; нужно только, чтобъ это непремѣнно осталось въ желудкѣ. Но меня опять начало тошнить. Я разозлился, вцѣпился въ мясо, оторвалъ кусочекъ и проглотилъ насильно. Но все напрасно. Какъ только маленькіе кусочки согрѣлись въ желудкѣ, они опять начали подниматься кверху. Я стиснулъ кулаки, какъ сумасшедшій, рыдалъ отъ безпомощности и глодалъ кость въ совершенномъ изступленіи. Я глодалъ такъ, что вся кость обмокла и загрязнилась, плакалъ такъ, какъ-будто сердце у меня разрывалось на части. И все-таки меня вырвало. Тогда я громко проклялъ весь міръ.
А кругомъ тишина. Ни людей, ни свѣта, ни шума. Я въ ужасномъ состояніи духа, я тяжело дышу, скрежещу зубами и плачу каждый разъ, когда мнѣ приходится извергать кусочки мяса, которыя могли бы меня немного насытить. Такъ какъ всѣ попытки ни къ чему не ведутъ, я швыряю кость о дверь, взбѣшенный, полный безсильной злобы, я кричу и угрожаю небу, рычу хриплымъ голосомъ и скрючиваю пальцы, какъ когти…
А кругомъ тишина.
Я дрожу отъ возбужденія и оцѣпенѣнія, я все еще стою на томъ же самомъ мѣстѣ, всхлипывая отъ рыданій, измученный и утомленный взрывомъ бѣшенства. Я стою тамъ, можетъ-быть, уже цѣлый часъ, всхлипываю, что-то шепчу и крѣпко держусь за дверь. Затѣмъ я слышу голоса, разговоръ двухъ мужчинъ, проходящихъ по Кузнечному проходу. Я выхожу изъ своего убѣжища и пробираюсь вдоль стѣнъ къ выходу на освѣщенную улицу.
Когда я иду по Юнгбакену, мысль моя начинаетъ работать въ странномъ направленіи. Мнѣ кажется, что всѣ эти жалкіе бараки на рынкѣ, лавчонки и лари съ старымъ тряпьемъ — это позоръ столицы. Они портятъ весь видъ площади и обезображиваютъ городъ. Долой весь этотъ хламъ. Тутъ кстати я начинаю вычислять, сколько бы стоилъ сносъ за одно съ ними и зданія географическаго института, внушавшаго мнѣ такое уваженіе каждый разъ, когда я проходилъ мимо. Сноска такого зданія не могла бы обойтись меньше 70–72 тысячъ кронъ. Хорошенькая сумма, нужно признаться, во всякомъ случаѣ хорошія карманныя деньги для начала. И я кивнулъ своей пустой головой, соглашаясь, что для начала 70 тысячъ кронъ хорошенькая сумма.
Я все еще дрожалъ всѣмъ тѣломъ и по временамъ всхлипывалъ. У меня было такое чувство, будто во мнѣ осталось немного жизни, будто я могу испустить свой грѣшный духъ въ нѣсколько вздоховъ. Но я отнесся къ этому совсѣмъ равнодушно, это нисколько не занимало меня. Напротивъ, я углублялся въ городъ, въ сторону пристаней, все дальше отъ своего жилища. Въ крайнемъ случаѣ можно лечь на землю и умереть на улицѣ. Страданія сдѣлали меня совершенно безчувственнымъ; въ ногѣ кололо и дергало, мнѣ даже казалось, что боль забирается выше, переходитъ на икры, и, тѣмъ не менѣе, я не чувствовалъ особенной боли. Мнѣ приходилось въ жизни выноситъ гораздо сильнѣе боли.
Я вышелъ на желѣзнодорожную набережную.
Ни движенія, ни шума. Только тамъ и сямъ бродитъ матросъ или носильщикъ, заложивъ руки въ карманы. Мнѣ бросился въ глаза калѣка, покосившійся на меня, когда я съ нимъ поравнялся.
Какъ-то инстинктивно я схватилъ его, оскалилъ зубы и спросилъ, ушла ли въ море «Монахиня». Я не могъ отказать. себѣ въ удовольствіи поднести къ его носу кулакъ, щелкнуть пальцами и сказать:- Да чортъ возьми, «Монахиня»! «Монахиня», о которой, я совсѣмъ было позабылъ! Мысль о ней безсознательно жила въ моемъ сознаніи, я носилъ ее, самъ не зная этого.
— Да, Господи помилуй, «Монахиня» уже ушла.
Не можетъ ли онъ мнѣ сказать — куда.
Калѣка размышляетъ, — онъ стоитъ на длинной ногѣ, а короткая болтается.
— Нѣтъ, — сказалъ онъ, — не знаете ли вы, чѣмъ она была нагружена?
— Нѣтъ, — отвѣчалъ я.
Однако я уже забылъ про «Монахиню» и спрашиваю, далеко ли до Гольместранда, считая добрыми, старыми милями.
— До Гольместранда, я думаю…
— Или до Веблунгенеса?
Что я хотѣлъ сказать: я думаю, что до Гольместранда?..
— Послушайте, чтобъ не забыть, — опять прерываю его. — Не будете ли вы такъ добры дать мнѣ немножко табаку, крошечную щепотку табаку!
Я получилъ табакъ, сердечно поблагодарилъ его и дошелъ. Табакъ мнѣ совершенно не нуженъ, но я все-таки сую его въ карманъ. Калѣка слѣдилъ за мной глазами. Я вѣрно возбудилъ чѣмъ-нибудь его недовѣріе. Куда бы я ни шелъ, я все чувствую на себѣ его недовѣрчивый взглядъ и мнѣ ужасно непріятно, что за мной слѣдитъ этотъ человѣкъ. Я поворачиваюсь и тащусь опять къ нему, смотрю на него и говорю:
— Игольщикъ.
Лишь одно слово: «игольщикъ». Больше ничего. Говоря это, я пристально смотрю на него, казалось, что я смотрю на него всѣмъ тѣломъ, вмѣсто того, чтобы смотрѣть на него одними лишь глазами. Сказавъ это слово, я стою передъ нимъ еще нѣкоторое время. Затѣмъ я опять отправлялось своей дорогой. Человѣкъ не издалъ ни одного звука, онъ только слѣдилъ за мной глазами. Гм…
Игольщикъ? Я вдругъ остановился. Да, я отгадалъ. Я гдѣ-то уже встрѣчалъ этого калѣку. Тамъ наверху, на Пограничной, когда я въ одно прекрасное утро закладывалъ свой жилетъ. Мнѣ казалось, что съ тѣхъ поръ прошла цѣлая вѣчность.
Пока я раздумываю надъ этимъ, на углу площади и Гависгаде происходитъ встрѣча, которая заставляетъ меня вздрогнуть и свернуть въ сторону. Такъ какъ мнѣ это не удается, то я смѣло выступаю впередъ, очертя голову. Я стою лицомъ къ лицу съ «Командоромъ».
Я становлюсь намѣренно нахаленъ и дѣлаю шагъ впередъ, чтобъ обратить на себя его вниманіе, я дѣлаю это не для того, чтобъ возбудить къ себѣ состраданіе, но чтобы поглумиться надъ самимъ собой, упиться презрѣніемъ къ собственной своей особѣ. Я бы могъ лечь на тротуаръ и просить «Командора» наступить на меня, на мое лицо. Я даже не здороваюсь съ нимъ.
