Редьярд Киплинг - В горной Индии
Мы собрались возле пруда. Кто-то захватил с собой банджо — этот нежнейший из музыкальных инструментов, — и три-четыре человека запели. Вы не должны глумиться над этим, развлечений на захолустных станциях не очень много. Затем мы стали беседовать, группами или все вместе, лёжа под деревьями, а с розовых кустов на наши ноги сыпались сожжённые солнцем лепестки, и беседовали так до самого ужина. Ужин был прекрасный, холодный, как лёд, какого только можно было желать; и мы воздали ему честь, надо сказать правду.
Я чувствовал, что воздух становится все горячее и горячее; но никто, казалось, не замечал этого, пока не спустилась луна и горячий воздух не стал хлестать апельсиновые деревья со звуком, подобным шуму моря. Прежде чем мы успели опомниться, песчаный ураган налетел, и все превратилось в ревущую, крутящуюся тьму.
Провизия наша полетела в пруд. Стоять возле старой могилы было опасно, так как можно было оказаться опрокинутым в воду. Мы ощупью пробрались к апельсиновым деревьям, где были привязаны наши лошади, и стали ждать, когда буря стихнет. Последний слабый свет исчез, и уже нельзя стало разглядеть собственной руки, поднесённой к самому лицу. Воздух был тяжёл, насыщен песчаной пылью из речного русла, которая набивалась за воротник, в сапоги, в карманы, покрывала брови и усы.
Это была одна из самых сильных песчаных бурь в этом году. Мы все сбились в кучу возле дрожащих лошадей, а гром грохотал над головой, и молния брызгала по всему небосклону, точно водные струи из шлюза.
Опасности, конечно, не было, пока не сорвались лошади. Я стоял, опустив голову, зажав рот рукой и слушая треск деревьев. Я не мог видеть, кто стоял возле меня, пока не вспыхнула молния; тут я понял, что нахожусь рядом с Сомарезом и старшей мисс Коплей, а моя лошадь стоит передо мной. Я узнал старшую мисс Коплей потому, что она имела на своём шлеме «парги», младшая же нет. Все электричество вошло в моё тело, и я весь трепетал и содрогался. Буря была очень сильная. Ветер, казалось, черпал песок и сваливал его в большие кучи; земля дышала жаром, подобным тому, который, говорят, будет в день страшного суда.
Буря стала стихать постепенно, через полчаса, и я услышал отчаянный голос у себя над ухом, говорящий сам с собой спокойно и тихо, точно потерянная душа носилась по ветру: «О Боже мой». Затем, наткнувшись на мои руки, младшая Коплей проговорила:
— Где моя лошадь? Приведите мою лошадь. Я хочу домой. Мне нужно домой. Мне нужно домой. Уведите меня.
Я подумал, что её напугали эти молнии и этот чёрный мрак, а потому сказал ей, что опасности нет и что она должна подождать, когда буря утихнет.
Она ответила:
— Не то. Совсем не то. Мне нужно домой. О, уведите меня отсюда!
Я сказал, что, пока не станет светло, ехать нельзя, но почувствовал, что она метнулась мимо меня. Было слишком темно, чтобы видеть что-нибудь. Но тут все небо распахнулось от дрожащего сполоха, точно настал конец мира, и женщины вскрикнули.
И почти тотчас же я почувствовал чью-то руку на моем плече и услышал вопль Сомареза около моего уха. Сквозь шелест деревьев и вой ветра я не мог сразу разобрать его слов, но наконец я расслышал, что он говорит:
— Я поступил некорректно. Что мне делать?
Сомарез не мог сделать подобного признания мне: я никогда не был его другом, ни прежде, ни теперь; впрочем, мы все тогда были сами не свои. Он весь дрожал от возбуждения, я же чувствовал себя очень странно от электричества. Я не мог придумать ничего иного, как сказать ему:
— Это безумие — делать предложение в такую бурю.
Однако я понимал, что это не поможет. Тогда он закричал:
— Эдита была младшая сестра.
Я возразил, крайне удивлённый:
— Где Эдита?.. Эдита Коплей?..
— Что вы хотите делать?
И в течение следующих минут мы кричали друг на друга, как маньяки; он клялся, что имел намерение сделать предложение именно младшей, а я до хрипоты доказывал, что он, должно быть, ошибся. Я объясняю это только тем, что мы были тогда вне себя. Все казалось мне каким-то дурным сном от топота лошадей в темноте до Сомареза, поверяющего мне историю своей любви к Эдите с момента её возникновения. Он все ещё не выпускал моего плеча и упрашивал меня сказать ему, где Эдита Коплей, когда вторично наступило затишье, принёсшее с собой свет, и мы увидели на равнине песчаную тучу. Теперь мы знали, что самое страшное позади.
Месяц зашёл, и разлилось мерцание ложной зари, которая бывает часом раньше настоящей. Но свет её был очень слаб, а тёмная туча ревела, точно бык. Я удивлялся, куда пропала Эдита, и пока удивлялся, то увидел три явления разом: сперва из темноты выступило улыбающееся личико Магдалины Коплей, и оно двинулось к Сомарезу, стоявшему рядом со мной. Я слышал, как девушка прошептала: «Дон Жорж», и её рука скользнула по руке, державшейся за моё плечо, и я увидел на этом лице тот взгляд, который бывает раз или два за всю жизнь женщины — когда женщина вполне счастлива, когда воздух полон трубных звуков, когда все горит ярким светом, когда небо распахнуто, ибо она любит и любима. В ту же минуту я увидел лицо Сомареза, прислушивающегося к голосу Магдалины Коплей, а в пятидесяти шагах от апельсиновой рощицы коричневое голландское платье девушки, садящейся на лошадь.
Должно быть, моё душевное состояние сделало то, что я так живо вмешался в дело, которое меня нисколько не касалось. Сомарез двинулся по направлению к этому платью, но я оттолкнул его, говоря: «Стойте и объяснитесь. Я верну её назад».
И я бросился к своей лошади. Я считал, что все должно быть сделано благопристойно и по порядку и что первой заботой Сомареза должно было быть уничтожение счастливого взгляда на личике Магдалины Коплей. И все время, пока я укреплял мундщтук, я раздумывал, каким образом Сомарез мог это сделать.
Я пустил лошадь лёгким галопом вслед за девушкой, надеясь вернуть её под тем или другим предлогом. Но, завидев меня, она поскакала, и мне пришлось прибавить рыси. Она крикнула два или три раза через плечо: «Отстаньте! Я еду домой! Отстаньте же!» Но моё дело было сперва схватить её, а потом уже разбирать причины. Наша скачка дополнила это дурное сновидение. Почва была очень плоха, и мы неслись среди удушающих песчаных вихрей, этих «бесов», сопровождающих мятущуюся бурю. Затем подул горячий ветер, принося с собой зловонные испарения, и в этом полусвете, сквозь песчаные вихри, на этой пустынной равнине мерцало коричневое голландское платье на серой лошади. Сперва она скакала к станции, потом повернула и понеслась по джунглям к реке, по слою сожжённой травы, через которую даже кабан с трудом продирался. В здравом уме и твёрдой памяти я никогда не отважился бы пуститься в путь по таким местам ночью, но теперь все казалось естественным под этими молниями, сверкавшими над головой, в этих удушливых испарениях адских бездн.
Я скакал и кричал, а она, наклонившись к луке, хлестала свою лошадь, и песчаный вихрь настиг нас и погнал, словно клочки бумаги.
Я не знаю, долго ли мы ехали, но дробный звук лошадиных копыт, рёв ветра, бег кроваво-красной луны в жёлтом тумане, казалось мне, длились без конца, и я был буквально облит потом от шлема до гетр, когда серая лошадь споткнулась, шарахнулась и остановилась совсем, охромевшая. Мой конь тоже выбился из сил. Эдита находилась в жалком состоянии, была вся облеплена пылью, потеряла свой шлем, горько плакала.
— Почему вы не хотите оставить меня одну? — промолвила она. — Я хотела только уехать домой. Умоляю вас, оставьте меня.
— Вы должны вернуться, мисс Коплей. Сомарез хочет вам что-то сказать.
Глупо было уговаривать её таким образом, но я почти не знал её и не мог ей передать в сухих выражениях то, что сказал мне Сомарез. Я полагал, что лучше это сделать ему самому. Все её страстное желание поскорее ехать домой пропало, и она покачивалась, сидя в седле, и всхлипывала, между тем как горячий ветер сдувал набок её чёрные волосы.
Я не хочу повторять того, что она говорила мне, так как она тогда была не в себе.
И это была гордая мисс Коплей. Она позволила мне, человеку совсем ей чужому, убеждать себя, что Сомарез любит её и что она должна вернуться и выслушать его признания. Я решил, что достиг своей цели, так как она села на свою хромую лошадь и, спотыкаясь, кое-как мы поплелись к старой могиле, между тем как гремящая туча свалилась на Умбаллу, уронив на нас несколько крупных и тёплых капель дождя. Я предполагал, что она стояла близко к Сомарезу, когда тот делал предложение её сестре, и, как истая англичанка, хотела в тишине выплакать свои слезы. Она дотрагивалась до глаз носовым платком, пока мы ехали, и болтала со мной простодушно и спокойно. Это было совсем не натурально, и, однако, это казалось вполне естественным в то время и в той обстановке. Весь мир сосредоточился на двух девушках Коплей, Сомарезе и мне, объятых молниями и тьмою; и руководство этим хаотическим миром, казалось, лежало на мне.
