Александр Амфитеатров - Жар-цвет
Лала мрачно молчала. Зоица продолжала:
— Если бы я могла объяснить ему, кто ты, кто мы обе…
— Да. Недоставало только того, чтобы ты окончательно погубила себя — открыла ему таинства!
— А теперь он смеется-над моими суеверными страхами. Он ненавидит тебя, он так озлоблен, что способен добиваться меня только затем, чтобы удалить меня от твоей власти. А власть твою надо мной он чувствует, хоть и не понимает, откуда она.
— Земной червяк! Прах двуногий! — еще глуше и ниже произнесла гневная Лала. — Когда он появился у нас в доме, меня душил запах трупа… За ним следят чьи-то мертвые объятья… но не твои! Нет, не твои!.. Погоди! Дай созреть новому месяцу: в полнолуние я совершу вещий обряд и буду знать о нем все…
Молчание было ответом.
VII
— Вот вы где? — весело заговорил, входя на террасу, Вучич и заставил вздрогнуть задумавшегося Гичовского. — И почему-то в одиночестве! Где Зоица?
— Этого не могу вам сказать, — равнодушно ответил граф. — Знаю только, что добрых пять минут брожу по вилле, как по заколдованному замку, и не встречаю ни души.
— Как — только пять минут? Неужели вы ходите так медленно? Я думал, что вы давным-давно меня ждете?..
— Я застоялся у моря, — спокойно солгал граф, — смотрел, как рыбаки вытягивали сеть.
— В такое жаркое время?! Вот странно… Разумеется, ничего не взяли?
— Ни даже малого краба, — невозмутимо продолжал граф, не унывая, что в первый раз он соврал не очень удачно.
Вучич, извинившись, вышел позвать дочь, а Гичовский прошелся раза два по террасе, с волнением потирая руки. Коричневые глаза его горели любопытством.
— Это надо расследовать, и мы расследуем. Дело, конечно, шло о нашем женихе… А я — "наш друг". Вот как? Великий Змей — в Европе? Праматерь Эвга — в Средиземном бассейне? Змеиный культ Оби — у двух славянок на греческом Корфу? Странно, чрезвычайно странно! — думал он.
Вучич вернулся и сконфуженно развел руками.
— Простите, мой друг, приходится принимать вас без женского элемента. Зоица лежит в постели: мигрень; тетки с утра в городе, а эта сумасшедшая Лала дьявольски не в духе и на моих глазах уплыла в море… Вон… поблескивает веслами… Чем вас угощать?
— Кроме содовой воды — ни на что не согласен. Я знаю вашу манеру заливать людей шампанским с раннего утра.
— Ошибаетесь: эта мода уже брошена. От шампанского слишком жарко. Теперь у нас в ходу крюшоны из Vino Capri[38], и вы сейчас попробуете. Оно легкое, кисленькое, унимает жар и не тяготит голову… Вот, кстати, Ламбро и несет уже… За ваше здоровье, граф! Осушили по стакану, поговорили о делах, о хлопке, об опере… Граф понемногу навел Вучича на разговор о Лале.
— Скажите, пожалуйста, что она, собственно, за существо и как она — кроме наглядных отношений к вашей семье, всем понятных, — вам приходится?
Вучич вытер усы.
— Лала, то есть Евлалия Дубович, — моя двоюродная племянница. Ведь наша фамилия двойная: Вучич-Дубович.
— Вот как! Я не знал.
— Я-то пишу себя только Вучичем, потому что к Дубовичам я принадлежу по женской линии, "по прялке", как говорят поляки. А Лала — самая чистая Дубовичка, так прямо — по поколениям — и упирается в первого Дубовича, который звался Само и жил в Галиции в баснословные времена, когда грибы воевали и текли молочные реки в кисельных берегах. Вы никогда не слыхали легенду о происхождении этого рода?
— Нет, не случалось.
— О? Надо вас познакомить с нею. Стоит: она оригинальна. Если хотите, я прочту вам ее. У меня есть тетрадка. Как-то, давно уже, Лала импровизировала нам — и Зоица имела терпение записать. Угодно?
— Пожалуйста.
— Ламбро! принеси мне из кабинета, с письменного стола красную тетрадь, что в сафьяне…
— Смешнее всего, — продолжал Вучич, — что сама Лала дословно верит всему, что говорится в легенде… Фантастическая девка.
— Да, — протяжно сказал граф, — в ней есть что-то дикое, таинственное… что, признаюсь вам, сильно меня интересует… Она — как ребус без ключа.
Вучич махнул рукой.
— Таинственное! Разве вы один это находите? Здесь, слава богу, ничего, но когда мы два года тому назад жили в Амальфи, то у нас из-за нее не уживалась больше недели ни одна прислуга.
— Что так?
— Суеверны они там. Лала казалась им чем-то вроде ведьмы, что ли, или одержимой. Если бы мы не уехали, ее, пожалуй, еще убили бы. Особенно после того, как одна из моих домашних дур, тетушек Зоицы, разболтала эту нелепую историю с проткнутым животом Делиановича. Вообще, для Лалы большое счастие, что она живет в конце XIX, а не XVII века… Иначе не миновать бы ей костра. Знаете, толпа — что море, топит и убивает молвой, как волной.
— На чем же строилась эта антипатия?
— А решительно на всем: на наружности, напоминающей Сивиллу, на сросшихся бровях, на ее уже, который всюду следует за ней, как собака, на ее чудном голосе, на импровизациях, обмороках, эпилептических припадках, одиноких ночных поездках далеко в море или прогулках в самые глухие и дикие пустыри гор… Амальфитанцы уверены были, что она по ночам, при луне, заклинает Гекату и других злых духов. Ведь там все языческие суеверия Великой Греции держатся еще крепко и даже не всегда в новых формах. Тем более, что по церквам Лала ходить не охотница, а неаполитанцы — ярые католики, ханжи. Для врача Лала просто стареющая без замужества, ожирелая и истерическая женщина; мужик же думает, что тут дело нечисто. Один парень, который к ней целоваться было полез, вроде Делиановича, клялся мне, что видел, как из-под бровей разгневанной Лалы вылетела огромная черная бабочка — та самая, говорит, бабочка, которая убивает людей, выпивая из них кровь… "Да разве есть такая бабочка? — А то нет? Как же! — Кто же ее, кроме тебя, видел? — Никто не видал. — Почему же ты знаешь, что она именно такая, а не другая? — Ну вот! Да уж знаю! — Да почему? — Потому, что другой такой нет". Так меня заинтересовал, что я даже выписал из Неаполя атлас бабочек: пусть покажет, какую именно разводить под бровями оказывается способна наша милейшая Лала.
— Что же? Показал?
— Представьте: показал. Так и ткнул пальцем в Acherontia Medor. — Позвольте! Откуда же могла взяться в Амальфи Acherontia Medor? Вы, вероятно, ошиблись: Acherontia Atropos[39]. Acherontia Medor водится только в Центральной Америке, мексиканский тип. — Ну, а вот представьте. Всего же курьезнее, что парень-то оказался прав.
— То есть?
— Из бровей Лалы Acherontia Medor, конечно, не вылетела, но парень ее, действительно, видел. На другой день прислуга нашла мертвую Acherontia Medor в нашем саду… огромнейшая бабочка… сперва, по виду, ее за дохлую летучую мышь приняли…
— Вы, наверное, смешали. Не Medor, а Atropos. Все эти "мертвые головы" схожи.
— Помилуйте! Я ее в Неаполь на зоологическую станцию посылал, чтобы проверить свое определение. Там тоже признали за Ме-дора.
— Курьезно!
— Очевидно, какой-то шальной экземпляр-одиночка умудрился как-то перебраться чрез океан, чтобы на салернском берегу погибнуть в холостом отшельничестве.
— Моряки могли завезти с пароходами. Между Неаполем и Мексикою постоянные рейсы, а с Неаполитанского залива на Салернский — путь недалек.
— То есть вы думаете, что какой-нибудь моряк привез да упустил?
— Нет, просто когда освещенный пароход стоял в мексиканском порту, сумеречная бабочка влетела в какую-либо каюту или трюм, покружилась до света, обессилела, прицепилась где-нибудь незаметно… знаете, как они инстинктивно приспособляются днем к темным углам, которые не выдают их цвета?.. Пароход двинулся и увез ее с собою… Так и добралась… Тем легче, что улететь от парохода она уже не могла: его ночные огни должны были удерживать ее без всякого соперничества, покуда не зажглись другие, более яркие, на твердой земле… Но все-таки странно и — совпадение вышло эффектное. Впрочем, бабочкам удаются иногда путешествия удивительные. Наш русский писатель Сергей Аксаков поймал однажды близ Казани бабочку, которая во-цится только в Южной Америке… А затем… я жду легенды.
— А вот и Ламбро с тетрадью. Слушайте.
* * *Жил-был в Карпатах граф. Жил он в круглой серой башне, на крутом обрыве каменной скалы. Под обрывом спало озеро, тихое и прозрачное, точно голубой глазок. Рыбаки с озера, когда привозили рыбу к графскому столу, легко различали из своих челнов, какого цвета пояса и шаровары у часовых, стоящих на сторожевой вышке башни. Но без подъемной лестницы, которую спускали графские люди рыбакам, чтобы попасть в башню, пришлось бы взять на три дня окольного пути по дремучим лесам, узкою, сбивчивою тропою в однокон: так уединенно поселился граф, отрезав себя лесами и озером от враждебных соседей.
В графских лесах росли многие тысячи матерых и кудрявых дубов, но всех краше был старый дуб, возвышавшийся на кустистой поляне пред воротами башни; лесная тропа к башне бежала под тенью дуба, и он был первым деревом дремучей чащи для всадников, ехавших от графа, и последним — для всадников, ехавших к графу. Разлапистый, толстый и дуплистый, он стоял под зеленым шатром своим, словно вождь всего леса. Аист свел гнездо на макушке дуба. Гуцулы, крепостные графа, думали, что в старом дереве живет тайная благодетельная сила. В Радуницу и Семик они вешали на ветви дуба венки и полотенца — в жертву родителям. Потому что в те времена еще верили, будто души предков летают по лесам, отдыхают на сучьях тенистых деревьев и любят, когда внуки приносят им дары и поклон от живых.
