Оноре Бальзак - Физиология брака
В ту пору замужние француженки являли собою закрепощенных королев, рабынь, которые разом и наслаждаются волей, и страдают в узилище. Противоречия, вызванные борьбою этих двух принципов, постоянно проявлялись в общественном устройстве, порождая в нем тысячи странностей. Физическая природа женщины оставалась так мало известной, что недуги слабого пола слыли плодами чудес[160], колдовства или злоумышления. Существа, которых закон объявлял неправоспособными и требовал взять в опеку, в обыденной жизни почитались как богини. Подобно императорским вольноотпущенникам, они одним мановением ресниц раздавали престолы, решали исход сражений, дарили или отнимали состояния, устраивали государственные перевороты, вдохновляли на кровавые преступления и на подвиги добродетели, — и при этом не владели ничем, включая право распоряжаться собственной судьбой. Они были разом и счастливы, и несчастны. Черпая силу в своих слабостях и инстинктах, они устремились за пределы той сферы, какую отвели им законы, и выказали себя всемогущими в зле и беспомощными в добре; добродетельные из нужды — в чем мало чести — и порочные без меры, обвиняемые в невежестве, но отлученные от образования, они не умели быть толком ни матерями, ни супругами. Посвящая все время страстям, лелея их в своей груди, они предавались франкскому кокетству, но при этом, подобно древним римлянкам, проводили жизнь в стенах замков, воспитывая будущих воинов. Поскольку в законодательстве уживались разные системы, всякая француженка могла следовать собственной склонности, и Марьон Делорм[161] соседствовали в свете с Корнелиями, добродетели — с пороками. Репутация женщин была столь же смутна, сколь и повелевавшие ими законы: одни смотрели на женщину как на существо, промежуточное между человеком и животным, как на злую тварь, которую надобно по рукам и ногам связывать законами и которую природа создала наряду с прочими забавами лишь для утех противоположного пола; другие видели в ней падшего ангела, источник счастья и любви, единственное создание, заслужившее, чтобы мужчины поклонялись ему и тем утешали в жестоких бедствиях. Если единства не было в политических установлениях, откуда было ему взяться в нравах?
Итак, женщина стала тем, чем сделали ее обстоятельства и мужчины, а не тем, чем должны были бы сделать ее климат и установления: отцы, пользуясь унаследованной от римлян властью над дочерями, торговали ими и выдавали их замуж насильно; когда же муж-деспот запирал жену на замок, она прибегала к единственному доступному ей способу отомстить... И если во время общественных потрясений женщины оставались добродетельны, то стоило мужчинам прекратить братоубийственные войны и посвятить себя жизни мирной, как они пускались во все тяжкие. Всякий образованный читатель может сам дополнить эту картину; нас интересуют уроки истории, а не ее поэзия.
Революция была слишком поглощена разрушением и созиданием, имела слишком много противников, а быть может, ушла слишком недалеко от прискорбных времен Регентства и Людовика XV[162], чтобы заняться исследованием места женщины в обществе.
Замечательные люди, воздвигнувшие бессмертное здание нашего законодательства, принадлежали почти все без исключения к старой школе, исполненной почтения к римскому праву; вдобавок они не создавали установлений политических. Сыновья Революции, они вслед за ней сочли, что закон о разводе, снабженный разумными ограничениями, и наделение совершеннолетних детей правом сочетаться браком без согласия родителей суть изменения необходимые и достаточные. Сравнительно с прежним порядком вещей новые установления казались гигантским шагом вперед.
Сегодня мудрым законодателям предоставляется полная свобода оценки двух принципов супружеской жизни, ослабленных ходом истории и победами просвещения. Прошлое содержит уроки, которые должны принести плоды в будущем. Неужели мы пропустим мимо ушей его красноречивые увещевания?
Установления Востока нуждались в евнухах и сералях; беззаконные нравы Франции умножали число куртизанок и подтачивали изнутри наши браки; прибегнув к выражению одного нашего современника, скажу, что Восток приносит в жертву отцовству мужчин и правосудие, Франция — женщин и целомудрие. Ни на Востоке, ни во Франции общественные установления не достигают той цели, к какой им следовало бы стремиться, а именно не даруют человечеству счастья. Владелец гарема не больше уверен в любви своих жен, чем французский муж — в законнорожденности своих детей: брак себя не оправдывает. Довольно приносить жертвы этому установлению, настала пора привести наши нравы и законы в соответствие с нашим климатом, дабы общественный порядок упрочивал наше счастье.
Конституционное правление, плод удачного смешения двух крайних политических систем — деспотизма и демократии, — по всей видимости, указывает на необходимость совмещать сходным образом два принципа супружеской жизни, боровшихся меж собой во Франции вплоть до сего дня. Свобода, которой мы дерзнули потребовать для юных особ женского пола, избавит нас от множества бед, на источник которых мы указали, исчисляя все несообразности, порождаемые девичьим затворничеством. Возвратим юности страсти, кокетство, любовь с ее страхами и прелестями, ту пленительную свиту, что сопутствовала ей во времена франков. На заре жизни ни одна ошибка не бывает непоправимой и всякое испытание идет на пользу будущему браку: любовь куда прочнее, когда влюбленным есть с кем сравнить предмет их любви, зиждущейся на доверии и избавленной от ненависти.
Подобное изменение наших нравов неминуемо излечит общество от той постыдной язвы, какую представляют собой публичные женщины. Юноше, вступающему в жизнь и потому простодушному и робкому, встреча с великой, неподдельной страстью, чем бы она ни увенчалась, пойдет только на пользу. В эту пору душа радуется любому усилию; ей потребно действие, борьба — пусть даже борьба с самой собой. Это наблюдение, в истинности которого случалось убедиться каждому, указывает законодателям дорогу к покою и счастью. Вдобавок сегодня науки переживают такой небывалый расцвет, что страсть и ученье способны поглотить нерастраченные силы даже самого неистового из грядущих Мирабо. Разве мало юношей спас от разврата упорный труд вкупе с необходимостью преодолевать преграды, что ставит перед каждым первая, чистая любовь? В самом деле, какая девушка не горит желанием продлить пленительное детство чувств, не гордится тем, что на нее обращают внимание, не выставляет против юных желаний поклонника, столь же неопытного, сколь и она сама, пьянящий испуг робкого целомудрия и невинные сделки с собственным сердцем? Итак, франкская галантность и ее наслаждения сделаются роскошным оперением юности, а это в свой черед породит те взаимоотношения душ, умов, характеров, привычек, темпераментов, состояний, на коих зиждется счастливое равновесие удачного брака. Было бы и надежнее и честнее, если бы девушек по здравом размышлении лишали наследства или, как это делается в Соединенных Штатах, выдавали замуж без приданого[163], дабы женихи искали залоги своего счастья лишь в добродетелях, характере и талантах своих избранниц.
Если в девичестве представительницы прекрасного пола насладятся свободой, тогда, выйдя замуж, они беспрепятственно покорятся римской системе. Посвятив себя исключительно воспитанию детей и сообщению им первоначальных понятий о добродетели, что является первейшей из обязанностей матери, ежеминутно, ежечасно созидая и поддерживая семейное счастье, столь восхитительно описанное в четвертой книге «Новой Элоизы», они уподобятся древним римлянкам, сделаются олицетворением Провидения, невидимого, но вездесущего. Тогда-то и придется ужесточить самым решительным образом законы против супружеской неверности. Законы эти будут грозить неверной жене не столько телесными наказаниями и ограничениями ее прав, сколько позором. Некогда во Франции женщин, подозреваемых в колдовстве, возили по городу верхом на осле, и не одной невинной жертве случилось в результате умереть от стыда. На этой женской чувствительности и будет зиждиться грядущее брачное законодательство. Милетские девушки[164] предпочитали замужеству смерть; Сенат постановил таскать обнаженные тела этих самоубийц по городу на рогожке, и невинные девы смирились с жизнью.
Итак, женщин и брак станут уважать во Франции лишь после того, как мы внесем коренные изменения в наши нравы. Эта глубокая мысль одушевляет два прекраснейших создания бессмертного гения. «Эмиль» и «Новая Элоиза» суть не что иное, как два красноречивых выступления в пользу этой системы. Голос Руссо будет звучать в веках, ибо он отгадал истинные движители законов и нравов грядущих столетий. Уже позволив младенцам прильнуть к материнской груди[165], Жан-Жак оказал добродетели неоценимую услугу, однако век его был слишком развращен, чтобы усвоить величественные уроки, содержавшиеся в двух названных выше поэмах; справедливость, впрочем, велит добавить, что поэт в них победил философа и что, сохранив в сердце замужней Юлии ростки первой любви, Руссо пленился поэтической ситуацией, куда более трогательной, чем та истина, которую он хотел запечатлеть, но куда менее полезной.
