Грация Деледда - Элиас Портолу
Но пятнадцать дней ожидания было слишком долгим сроком: должно быть, священник Поркедду далеко не так хорошо знал человеческое сердце, как он хвалился, если он мог думать, что радость от исповеди в сердце, обуреваемом страстью, может длиться две недели. Время шло, и радость Элиаса тускнела; на второй неделе настал день, когда он почувствовал, что им овладевает грусть; как будто рука невидимого демона схватила его за шею и подталкивала к пропасти.
На следующий день Элиас подумал вернуться в деревню, броситься в ноги священника Поркедду; а если сперва ему встретится Магдалина? Элиас вздрогнул от этой мысли. Ах, все это было напрасно, напрасно. Он всегда любил Магдалину и не мог забыть ее. Иногда ему казалось, что он победил, что он смирил свое сердце, похоронил прежние чувства, прошлое, но тут же страсть еще сильнее охватывала и вертела его, как листок в водовороте. И рука все того же невидимого демона, давившая на его шею, продолжала толкать его к греху. Лицо Элиаса вновь стало мертвенно-бледным, глаза печальными.
Однажды, когда он случайно оказался рядом с воротами, выходящими в долину, задумчивый и грустный, он увидел нечто необычное. Тем утром, как всегда, Маттиа поехал в Нуоро; он должен был вернуться ближе к середине дня, а теперь уже нежный и теплый мартовский полдень властвовал в долине. Был сладостный час солнца и покоя; не было слышно человеческого голоса, не было видно ни души на пустынной равнине; веял нежный теплый ветер, волнуя горячую от солнца траву.
И вот, вместо Маттиа, на лошади в чулках, за которой трусил уже подросший жеребенок, Элиас увидел Магдалину. Не наваждение ли это? Видение его больного разума?
Магдалина никогда не приезжала одна в овчарню. Элиас побледнел и изменился в лице. Это была она, она: это ее блестящие глаза издалека с магнетической силой, неотрывно глядели на него.
Даже на мгновение у него не хватило ни желания, ни силы, чтобы уйти: он только безвольно опустился на землю у стены. И Магдалина подъехала не торопясь; но, как только она въехала в ворота, быстро соскочила с лошади и подошла к Элиасу: она вся дрожала и смотрела на него с дикой страстью. Ах, какое выражение было в ее глазах, темных, сверкающих, прищуренных, глядящих сверху вниз — такими, как их видел Элиас! Он запомнил их навсегда, и в то мгновение почувствовал, что они несли ему радость, один лишь миг которой стоил вечности.
— А Маттиа? — спросил Элиас.
Он остался в деревне; я уговорила его отпустить меня на пастбище: Пьетро уехал, твоя мать, похоже, пошла в сад за оливками и вернется, когда стемнеет.
— Магдалина, ты нас погубишь! Зачем ты пришла?
Она склонилась над ним в исступлении.
— А ты почему не возвращаешься? Почему? Элиас! Элиас! Элиас! — продолжала она стонать, сжимая его лицо ладонями, все более теряя рассудок, — разве ты не видишь, что я умираю? Раз уж не приходишь ты, то пришла я! — И она покрыла его лицо поцелуями — он вскочил, больше не владея собой, пламя ее безумия перекинулось на него, и грешная страсть снова поглотила их.
Весь пост священник Поркедду напрасно прождал Элиаса; он расспросил о нем и узнал, что юноша часто возвращался в деревню.
«Должно быть, он снова впал в грех! — думал он. — Хорошо же я буду выглядеть перед монсиньором теперь, когда все приготовления для того, чтобы этот юноша поступил в семинарию, успешно завершены. Священник! Священник! Нет уж, не священником он хочет стать! И все же нужно вмешаться, потому что иначе, после всего, что произошло, в том доме может случиться беда!» Тогда он сам отправился на поиски Элиаса и, наконец, нашел его.
— Я ждал тебя, — сказал он ему, недвижно глядя ему в глаза. Но глаза Элиаса, холодные и недобрые, избегали взгляда священника, и его лицо было исхудалое, иссушенное страстью и грехом.
— Я не мог прийти.
— Почему ты не мог?
— Я хорошо подумал: я недостоин причастия, и потом я еще не решил окончательно. Еще есть время!
— Еще есть время, Элиас? Что ты говоришь? Горе тому, кто откладывает все на завтрашний день! Ты снова впал в грех, дьявол влечет тебя!
— Нет, я не впал в грех! Что вы мне говорите? — равнодушно промолвил Элиас.
Священник Поркедду ужаснулся; он бы предпочел, чтобы Элиас исповедовался в своем грехе, пусть даже с непокорной душой, пусть даже с бранью; но эта холодность и скрытность означали, что он на краю погибели.
Элиас, Элиас! — взволнованным голосом произнес он, — смотри, куда ты идешь, опомнись… Сеющий в плоть свою от плоти пожнет тление; а сеющий в дух от духа пожнет жизнь вечную…
Элиас несколько раз покачал головой.
— Я не разбираюсь в этих вещах: в них разбираются только священники; да я и не грешу, я никому не причиняю зла; выкиньте это из головы.
— Ты не разбираешься в этих вещах, но ты можешь предвидеть последствия твоего греха. Подумай, подумай, если однажды тайное станет явным; какой ужас, какое горе! Подумай о своей матери, о своем отце! Подумай о том, что грех нельзя скрывать долго, потому что шила в мешке не утаишь.
— Я не грешу, — повторял тот с упрямой холодностью, — ничего не случится, когда ничего нет.
И ничто не могло убедить его в обратном. Священник Поркедду отступил, отчаявшись спасти его; и все же Элиаса сильно тронул этот разговор. Его счастье было так страшно, к нему примешивались горькие угрызения совести, ужас греха! Все то, о чем ему говорил священник Поркедду, он обдумывал снова и снова и постоянно повторял про себя; но Элиас или не мог, или не хотел одержать верх над собой. После испытанного удовольствия его душа разрывалась от боли, от угрызений совести и от отвращения; но он снова пытался обрести свое греховное счастье для того, чтобы уйти от этой боли и от этих угрызений. И в то же время, в самые грустные мгновения своего отчаяния он начинал чувствовать неприязнь и презрение к Магдалине.
«Это она — искушение, — сказал он про себя после разговора со священником Поркедду. — Это она меня погубила: почему она пришла? Почему искусила меня? Разве эта женщина не думает о Боге, о вечной жизни?»
Потом он раскаивался в этом презрении, вспоминал, как Магдалина его любила, и чувствовал, что его влечет к ней все более глубокая нежность, все более пламенная любовь. Но слова священника Поркедду посеяли доброе семя: угрызения совести и страдания все усиливались в сердце Элиаса, и он снова начал думать, что покой нужно искать где угодно, но только не с Магдалиной.
— Когда-нибудь мы состаримся, — однажды сказал он ей, — что мы тогда будем делать? Простит ли нас Господь?
— Давай не будем об этом говорить! — рассердилась она. — Или ты хочешь стать священником, как сказал на празднике Святого Франциска? — и рассмеялась.
Элиас вздрогнул и не ответил, но его неприязнь и его негодование против Магдалины усилились. Если бы она ответила в тон ему, показывая надежду на милость Господню, он был бы тронут и еще больше полюбил бы ее, но ее насмешки и пренебрежение на мгновение внушили ненависть к ней. С того вечера у них начались мелкие споры то из-за одного, то из-за другого; после того, как они с Магдалиной расставались, Элиас раскаивался, но при встречах все снова повторялось.
— Послушай, Элиас, — в конце концов сказала она ему, — ты злишься и несправедливо зол со мной; меня ранят твои слова, и из-за них я часто не знаю, что говорю. Кончится тем, что мы разойдемся, хотя жить не можем друг без друга. Лучше будет, если мы некоторое время не будем видеться, тебе не кажется? Тем более что мы должны ненадолго расстаться…
— Нет, наоборот, лучше видеться еще чаще, и ссориться, и расстаться навсегда.
— Элиас! — сказала она, бледнея. — Почему ты так говоришь? Почему мы должны ненавидеть друг друга и расстаться навсегда?
— Потому что мы совершаем смертный грех.
Ее лицо омрачилось.
— А раньше ты об этом не знал, Элиас Портолу? Теперь уже слишком поздно!
— Почему слишком поздно?
— Потому что я мать твоего ребенка…
И его лицо тоже изменилось и побледнело, вихрь чувств закружил его: он покрыл ее лицо поцелуями, говорил ей безумные слова, просил у нее прощения, обещал ей все, что она захочет.
Они расстались, решив не встречаться более наедине до рождения ребенка; и Элиас, безнадежно влюбленный, наконец-то чувствовал себя счастливым, как не чувствовал уже давно.
VIII
Стояла осень; синева неба становилась все более свежей и глубокой; проливные дожди дочиста вымыли землю и воздух, который теперь был прозрачен. И Элиасу казалось, что он погрузился в купель; он тоже очистился, мысли его прояснились и для него наступила череда счастливых дней.
В те безмятежные дни он долгими часами лежал на спине поддеревом, глядя сквозь ветви на голубое небо, слушая далекий голос леса, шум потока и клики птиц.
