Владимир Набоков - Со дна коробки
Земное пространство предпочитает скрытность. Самое большее, что оно дарит взгляду, — это панорама. Горизонт опускается за уходящим из дому путешественником, как крышка люка в замедленном кино. Для остающихся всякий город на расстоянии однодневной прогулки невидим, зато можно легко наблюдать такие отвлеченности, как, например, лунный кратер и тень, отброшенная его округлой кромкой. Фокусник, демонстрирующий нам небосклон, засучил рукава и работает на глазах у крохотных зевак. Планеты могут скрываться из виду так же, как предметы исчезают за выпуклым абрисом щеки, но они возвращаются, когда Земля поворачивает голову. Обнаженность ночи чудовищна. Ланс улетел; хрупкость его молодого тела возрастает в прямой зависимости от расстояния, которое он преодолевает. Старик Бок с женой всматриваются со своего балкона в бесконечно пугающее ночное небо и завидуют участи рыбацких жен.
Если источники Бока достоверны, имя Ланслоз дель Лак впервые встречается в стихе 3676-м памятника XII века «Roman de la Charrette».[21] Ланс, Ланселин, Ланселотик — уменьшительные имена, с которыми обращаются к переливающимся, соленым, влажным звездам. Отроки-рыцари учатся игре на лире и соколиной охоте; Гиблый Лес и Башня Печали; Альдебаран, Бетельгейзе — эхо сарацинского боевого клича. Великие ратные подвиги, чудесные воины проступают из глубины ужасных созвездий над балконом Боков: сэр Перард, черный рыцарь, сэр Перимон, красный рыцарь, сэр Пертолип, зеленый рыцарь, сэр Персиант, синий рыцарь, и простодушный старый сэр Груммор Грумморсон, бормочущий себе под нос северные проклятия. От полевого бинокля мало проку, карта смята и промокла, и «Ты плохо держишь фонарик» — это к миссис Бок.
Переведите дыхание. Взгляните еще раз на небо.
Ланселот улетел; надежда увидеть его при жизни примерно равна возможности повстречаться с ним в вечности. Ланселот Озерный изгнан из страны Логриз (мы бы назвали ее страной Великих Озер) и скачет сейчас в звездной пыли ночного неба, едва ли не такого же далекого, как местная вселенная Боков (с балконом и черным, как уголь, запятнанным тенями садом), устремляется к Лире короля Артура, где пылает и манит Вега — один из немногих космических объектов, которые могут быть найдены с помощью этой чертовой карты. Млечная дымка вызывает у Боков головокружение, безотчетную досаду, помутнение рассудка, страх перед бесконечностью. И все-таки они не в силах оторваться от астрономического кошмара, вернуться в освещенную спальню, угол которой виден сквозь застекленную дверь. Но вот Планета поднимается над горизонтом, как крошечный костер.
Там, правее, Мечевидный мост, ведущий в Иной мир («dont nus estranges ne retorne»).[22] Ланселот карабкается по нему, преодолевая страшную боль и несказанную тревогу. «Ты не должен заходить за черту, которая наречена Чертою Страха». Но другой волшебник приказывает: «Ты должен. И на тебя даже снизойдет чувство юмора, с которым пройдешь через все испытания». Стареющим Бокам кажется, что они различают Ланса, поднимающегося на крючьях по сверкающей стене небосклона или неслышно прокладывающего тропу в мягком снегу туманности. Волопас — огромный ледник, где-то между стоянкой X и XI, весь из морен и голубых трещин. Мы пытаемся рассмотреть петляющий маршрут восхождения; кажется, различаем легкого, стройного Ланса среди других, связанных веревкой силуэтов. Исчез! Это он или Денни (молодой биолог, лучший друг Ланса)? Томясь в темной долине, у подножия вертикального небосвода, мы вспоминаем (миссис Бок отчетливее, чем ее супруг) специальные названия для трещин и готических нагромождений льда, которые Ланс произносил с такой профессиональной лихостью в своем альпийском детстве (теперь он на несколько световых лет старше); сераки и цирки, лавина и ее гул; романские отголоски и германская магия отзываются в грохоте альпинистских подкованных башмаков, как в средневековых романах.
Ах, вот он опять! Распятый на уступе между двумя звездами, затем очень медленно огибающий утес, такой отвесный и с такими ничтожными зацепками, что само представление о льнущих к ним кончиках пальцев и скользящих башмаках наполняет вас отчаянным страхом высоты. И сквозь набежавшие слезы старые Боки видят Ланса, оставленного на произвол судьбы на каменном карнизе; и вот он снова карабкается, а затем, в какой-то жуткой безопасности передышки, с ледорубом и рюкзаком стоит на вершине, возвышающейся над остальными, и его профиль подсвечен солнечным лучом.
Или он уже на пути вниз? Я предполагаю, что от путешественников нет никаких вестей, что Боки длят свой жалкий дозор. И пока они ждут возвращения сына, все ответвления и развилки его спуска срываются в пропасть их отчаяния. А может быть, он благополучно разминулся с этими льдистыми остроугольными глыбами, вертикально соскальзывающими в преисподнюю, сумел зацепиться, вбить крюк и теперь блаженно съезжает вниз по сверкающему небесному откосу.
И поскольку Боки так и не слышат звонка в дверь — этого логического завершения воображаемой череды шагов (независимо от того, насколько терпеливо мы растягиваем их по мере приближения в наших мечтах), мы должны отфутболить его назад и заставить снова начать свое восхождение, а затем отбросить его еще дальше, так, чтобы он все еще находился в альпинистском лагере (палатки, уборные под открытым небом и смуглокожие дети-попрошайки) уже после того, как мы представили его пригнувшим голову под лиродендровым деревом, прежде чем пересечь лужайку, подойти к двери и нажать на кнопку звонка. Как бы изнуренный частыми появлениями в мыслях родителей, Ланс теперь устало бредет по грязным лужам, затем по склону холма на фоне истощенного войной пейзажа, оступаясь и скользя по мертвой траве. Впереди рутинный подъем по скале, а затем вершина. Хребет покорен. Наши потери велики. Как узнают об этом? Получив телеграмму? Заказное письмо? И кто исполняет роль палача: специальный курьер или обычный красноносый ленивый почтальон, всегда чуть-чуть навеселе (у него свои неприятности)? Распишитесь тут. Большой палец. Маленький крестик. Тупой карандаш. Его серовато-фиолетовая древесина. Вернуть его. Неразборчивый росчерк подкравшейся беды.
Но никаких новостей. Проходит месяц. Шин и Шилла в прекрасной форме и, кажется, очень привязаны друг к другу: спят в одной коробке, свернувшись в пушистый комок. После многочисленных попыток Ланс подобрал звук, явно имевший успех у шиншилл, звук, издаваемый сжатыми губами в виде быстрой последовательности нескольких мягких, влажных посвистов, напоминающих те, что выдуваются через соломинку, когда напиток иссяк и в бокале остались только пузырьки. Но родители никак не могли его воспроизвести: то ли тембр не тот, то ли что-то еще. И такая невыносимая тишина в его комнате с потрепанными книгами на пятнистых белых полках… старые ботинки, относительно новая теннисная ракетка, уж слишком невредимая в своем безопасном футляре, монетка на дне платяного шкафа — и все это вдруг плывет перед глазами, но вы подкручиваете винтик потуже — и фокус восстанавливается. Затем Боки возвращаются на балкон.
4Бывший житель Земли облокачивается на цветочный карниз, чтобы подумать о родной планете, этой игрушке, волчке, вращающемся посреди идеального небосвода, каждая деталь такая веселая и ясная, намалеванные океаны, Балтийское море, похожее на женщину, склоненную в молитве, хрупкое равновесие двух Америк, замерших на трапеции, Австралия, как Африка в младенчестве, положенная на бочок. Среди моих сверстников могут оказаться люди, способные поверить, что их души, дрожа и затаив дыхание, будут взирать с небес на свою планету, подпоясанную широтами, скованную меридианами, исчерченную, может быть, жирными, черными, зловеще изогнутыми стрелками мировых войн; или наоборот, вальяжно раскинувшуюся перед их взором, наподобие красочных путеводителей по курортным Эльдорадо, с индейцами из резервации, бьющими в барабан, с девицей в шортах, с коническими елками, взбирающимися по конусам холмов, с туристами, разбросанными здесь и там.
На самом деле, я полагаю, моему далекому правнуку в его первый вечер там, в легко представимой тишине непредставимой Вселенной, суждено увидеть земную поверхность через толщу атмосферы, то есть сквозь пыль, разбросанные блики, туман и всевозможные оптические каверзы, так что материки, если они вообще проступят сквозь многослойные облака, промелькнут в странных обличьях, неуловимых цветовых оттенках и неузнаваемых очертаниях.
Но все это несущественно. Важно другое: перенесет ли рассудок путешественника этот шок? Пытаешься проникнуть в природу этого шока настолько, насколько позволяет техника душевной безопасности. И если даже исступленная работа воображения сопряжена с определенным риском, как же тогда реальное потрясение будет вынесено и пережито?
